жизнью.
Возле избы старой Евсевны, потерявшей внука, толпился народ.
Убитый лежал на лавке под образами, перед ним горели три восковых свечки, и по избе ходила, задравши хвост, и светила большими зелеными глазами, жалобно мяуча, черная старая кошка, только что окотившаяся, и облизавшая котят, и теперь просившая чего-нибудь подкрепить силы.
Мать убитого, Домаха, баба еще не старая, но хилая, билась об лавку лбом, голося и воя. Требовательно и зло мяуча, кошка царапала ее легонько, и та отшвыривала ее ногой. Котята повизгивали на лежанке, и кошка вскакивала туда, к ним, а баба остолбенело вглядывалась в лицо сына, — странное, желтое при свете свечей, — не в силах понять того, что случилось: утром еще был живой, почему же он мертвый теперь? Как это?.. И зачем?.. И правда ли это?..
И снова билась и голосила баба, а кошка, соскочив с лежанки, опять царапала ее лапой, требовательно мяуча.
Двери в избу не затворялись. Приходили бабы, чтобы поплакать вместе; приходили ребята и смотрели пучерото и боязливо; иногда заходили и мужики с винтовками.
Эти крестились на образа, взматывая косицами, качали в стороны головами, коротко стучали прикладами в пол и говорили, что комиссары все теперь будут помнить это и не забудут.
Лица у них были мрачны.
А недалеко от холодной медленно двигались старики вдоль порядка изб и думали вслух, что и как сделать.
Прожившие долгую жизнь, седобородые, с косными, сермяжными мыслями, не раз они видели смерть, видели и сегодня днем, но теперь, в зелено-розовый вечер, в первый раз они задумались над смертью и, близкие к смерти сами, говорили о ней спокойно.
— Расстрел им если, — так это ж самая легкая смерть, — думал вслух Никита Фролов, — разе это что?.. Так… Ничто… Вроде, как они парня нашего убили… Безмыслено.
— Во-от, это самое! — подхватил Евлахов Андрей, ростом помельче и с кривым глазом. — Другой и живеть-то цельную жизнь, только муки одни принимает, и даже так, что помирать зачнеть, не разомрется никак… Пра! В сухотке какой, а то в паралику по году лежать, а то поболее… как молют еще, чтоб господь час смертный послал, а его все нет, а его все нет… часу-то эфтого!
— Ну, если этих нам в сухотке год держать, их тоже и кормить надоть, — вставил Патрашкин Пров, старик обстоятельный.
— Кто ж тебе говорит — «год»?.. Что они, в турецкую неволю к нам попали?.. Турки имели, может, время слободное али антирес какой с ними возиться, с пленными, а мы не турки, — нам некогда!
Это — четвертый, Анишин Иван, который жил рядом с Патрашкиным и всю жизнь свою провел только в том, что с ним спорил, вздорил и ругался. Но теперь такой был час, что ругаться было нельзя.
— Зничтожить их надо завтра, поране: до сход солнца! — сказал решительно пятый, свечной староста, Матвей Кондратьич.
И все согласились:
— Конечно, завтра… А то когда же… До сход солнца!
И все замолчали.
Тускнеющие вечерние поля глядели на них в междуизбяные прозоры, их поля, но ведь вчера еще говорили им, чтобы не считали они этих полей своими… И вчера, и неделю назад, и месяц, и два, — изо дня в день… Так что хоть бы и глаза их не глядели уж на эти поля.
Но они смотрели теперь на стариков сами, — вечерние, тускнеющие, свои поля… И много было густой, как запекшаяся смола, тоски в голосе Никиты Фролова, когда он сказал вдруг:
— Загадили нам всю землю, стервецы!.. Ах, загадили, гады!.. Чем мужик жив?.. Землицей мужик жив!.. Что у него еще есть акромя? Ничего у него нету акромя!.. И тою землицу загадили!..
— Вот за то самое их в земь и закопать! — подхватил Матвей Кондратьич.
— Живьем! — добавил Анишин. — Нехай голодают, вроде, как гадюки!
Но не картинно это показалось Евлахову. Поначалу как будут засыпать их, может быть, и покричат немного эти люди, но, засыпанные, задохнутся и замолчат… и земля замолчит… Но она и так молчит… Земля молчалива… Спокон веку молчит земля.
И он сказал:
— Вот, братцы, как надоть… Выкопать такую яму, — связать их рука с рукой, нога с ногой, поставить перед ямой задом, да, стало быть, дать по ним, гадам, залоп!.. Вот и загремят они таким манером в яму… По правилам выходит так…
— Диствительно, по правилам так, — одобрил Патрашкин, но тот, который спорил с ним всю свою жизнь, Анишин Иван, подхватил живо:
— По пра-вилам!.. Нам правилов никаких не надоть… Мы их без правилов должны зничтожить, — понял?..
И всем показалось, что это — правда.
— Опять же вышел у тебя расстрел, — укорил Никита Андрея.
— Ну, а то чего же!.. Патроны чтоб тратить…
— Не гожается… Нет…
Медленно двигались они и медленно думали. Гусак гоготал одиноко и упорно на чьем-то дворе, а куры уж сели… Редеть уж начал порядок изб и темнеть небо, когда из одной избы выскочила девка Феклунька и, не разобрав из-за саманного тына стариков, с размаху уселась возле ворот, подобрав юбку, и прямо к старикам покатился от нее ручей.
— Рас-сох-лась! — строго сказал Матвей Кондратьич, а Никита Фролов, коренной здешний мужик, никуда и никогда из села не выезжавший, уткнул в этот ручей свою герлыгу и сказал разрешенно и найденно:
— Вот!.. Это оно и есть, братцы мои!..
И обвел всех кругом светлым голубым взглядом.
Застыдясь, убежала широкозадая Феклунька в избу, хлопнув истово дверью, а Никита Фролов сказал медленно:
— Вот им что надоть, — слухайте!.. Как они, собаки, над трудом нашим хресьянским, над землицей знущались, будто она не нашим потом-кровью полита, не нам предлежит, а, стало быть, им что ли-ча, то земле их, матушке, и передать живыми: вкопать их в земь по эфтих вот пор (он показал сухую свою, черную, всю из жил и провалов шею), а головы им оставить всем наружи… и бельмами своими пусть на нас лупают… И как они всю жись нашу хресьянскую обгадили, то так чтоб и их обгадить!.. Вот!..
Пожевал беззубым ртом и вновь оглядел всех ясно и найденно.
Постояли недолго старики, представив, как это выйдет, и решили:
— Та-ак!.. Это сказано дело!..
Но вспомнил еще что-то Патрашкин Пров.
— А помните, как межу нам нашу сельскую в башки вбивали?.. Сколько ж это тому, — годов шестьдесят, али помене?.. Мне тогда двенадцать годов было, за других не скажу. Положили нас, мальчишек — девчонок, на межу носом, да та-ак влили по заднице, — бра-ат!.. Ори не ори, — не поможет!.. Это затем, стало быть, чтобы помнили мы на всю жись нашу, игде эта самая межа идеть… Евсевна была тоже… Паранька… Ее Паранькой звали… Рядом со мной ее секли… Ох, и визжала ж девка!.. Ну, опосля нам конхаветов, орехов, жамков всяких, — ешь, не хочу!.. «Будете, — говорят, — межу теперь помнить, сукины коты?» — «Ну, а то, — говорим, — не иначе, как после такой бани забыть нельзя!» А они говорили распахать!.. Межи-то!.. Чтобы ни одной межи нигде… И все, чтобы обчее…
— Это ты к чему? — хотел было повздорить Анишин, но Андрей Кривой сказал:
— Ведь и я помню… И меня ведь тоже!
— Ну да, и ты был… К тому я, — всех робят на это надо скликать, — до сход солнца поднять: помнили чтоб, как в комиссарах ходить.
— Им жить, не нам… Это ты, диствительно, правильно сказал…
— Знамо, правильно… как нас учили, так чтоб и их…
И обратно к холодной пошли уже молча, но твердо, по ветхой земле, все видавшей, медленно переставляя натруженные за долгую жизнь ветхие ноги.
