блаженно размякшего чернозема, поля пустые — даже стерня была вся перетоптана скотом и брошена, и галок не было.
Ухабисто-мягкая, жидкая дорога внизу, чавканье двенадцати копыт спереди, сырой, прелый кожаный верх над головой, покачиванье и прыжки фаэтона — все это вместе очень хорошо укладывалось в слово «хлябь», и над этим живописным словом весело думал любивший многое в жизни, но больше всего слова Марк Игнатьич, лицом очень похожий на педагога Ушинского в юности.
Именно эта внешность и подкупила жену предводителя В-ского дворянства пригласить его (конечно, по объявлению в газете) заниматься с Лериком, и теперь они ехали со станции Висюнь в имение Полуниной Куньи-Липяги.
Эта маленькая черная пожилая дама с ястребиным носиком и восточными глазами, с богатейшей игрой сухого лица, жестов и интонаций не утомляла Месяца тем, что говорила все время. Для Месяца все на свете было еще чрезвычайно ново и любопытно, хотя он был больше мечтателен, чем пытлив, и давал жизни больше, чем брал от нее сам: молодость всегда ведь богаче жизни.
Софья Петровна рассказала ему, что она — урожденная графиня Кензерская, чтобы он не удивлялся, когда в доме будут звать ее «ваше сиятельство»; что английский метод воспитания превосходен, а французского она совсем не признает; что они не режут купонов, а живут личным трудом; что она сама ведет все хозяйство, а управляющий ее — немец Блюмберг — только упрям, как боров, и глуп; что у Лерика переменилось уж три домашних учителя: попадался все отчаянно тупой народ, а один из них, тоже студент, думал почему-то, что английский метод воспитания — это бокс; что вообще университеты — это клоаки, куда идут все отбросы общества, чтобы ничего не делать, шуметь и развращать…
— Прошу меня извинить, если вам это обидно, но я… Нет, нет, я никогда не отдам Лерика в университет! Никогда!.. Довольно с меня и Кирюши, старшего сына: записался в помощники присяжного поверенного, как попович какой-нибудь, а? Каково?.. И не хочет служить!.. Какая ж это карьера, — нет, вы подумайте только: адвокат! Ах, боже мой, какой ужас! Торчать в суде, пороть всякую ерунду, обелять явных мошенников… Нечего сказать — занятие!.. Как хорошо, что вы — не юрист!
Посмотрела на него вбок и усмехнулась.
Усмехалась она часто, и это очень легко у нее выходило: миг — и вот уже вздернула тонкой губой и показала черные зубы.
Глуховато, но весело спросил Месяц:
— А куда же вы Лерика думаете?
— Ну, конечно же, в правоведы!.. Нет уж, как Кирюшу, не пущу, — довольно!.. Ты ведь в правоведы, Лерик?
Сероглазый, длиннолицый, избалованный восьмилетний мальчик, с тонкой кожей и синими жилками на лбу, надул левую щеку и хлопнул по ней кулаком; потом протянул Марку Игнатьичу ногу и попросил вежливо:
— Снимите мне, пожалуйста, калоши, а то жарко.
— Ну уж… — Месяц вдруг сконфузился и покраснел. — Попробуй сам… И они такие грязные… — Посмотрел на Полунину и добавил: — Кажется, и не жарко.
— Конечно, конечно, глупости! Не выдумывай! — поддержала Софья Петровна и скользнула по Месяцу глазами.
— Я вас очень прошу — мне очень жарко! — и опять грязная калоша потянулась к рукам Месяца.
— Сними-ка сам, а?
— Сам я не могу, вы снимите.
— Ну, давай уж я, — сказала Полунина, — только калоша такая грязная, и я запачкаю платок.
— Нет же, maman, я не хочу, чтобы ты, — я хочу, чтобы Марк Игнатьич.
Полунина быстро покосилась в сторону Месяца, быстро усмехнулась и зашептала притворно- строго:
— Ты скверный мальчишка: разве так обращаются к старшим?.. Марк Игнатьич — не горничная Луша, чтобы снимать с тебя калоши… Вот мы приедем к обеду, а ты за это не получишь сладкого.
— А у нас что будет на сладкое?
— Я уж не знаю, что нам Марочка заказала.
— Хворост с вареньем!.. — Лерик надул правую щеку — хлопнул, потом левую — хлопнул, потом обе вместе — хлопнул… О калошах на время забыл.
— У нас в усадьбе очень хороший пруд, — говорила Полунина, — можно в лодке кататься, и купальни были, теперь уж, конечно, убрали в сарай; и карасей там ловят…
— И тритоны есть, — вставил Лерик.
— Есть и тритоны… Мальчик, сиди прилично…
— И черепаха.
— Черепаху одну пустили туда, а жива ли она (это год назад) — неизвестно. Есть оранжерея с цитронами… Конечно, парк приличный… Но главное — пруд: это моя гордость. Ни у кого из соседних помещиков такого большого, и притом в самой усадьбе, нет… У нас два шага от дома… А это в деревне очень важно, когда жара… Это лето, например, было адски жарко.
— Maman, a что это: адски жарко?.. Как в Африке?
— Нет, это значит, как в аду, — усмехнулась Полунина и посмотрела на Месяца вбок.
— А-а, я знаю: это — где за язык вешают!
— Ну, это глупости, — кто это тебе сказал?
— А что же там?.. А почему там жарко?
— Бог будет всех судить после смерти… и вот…
— После смерти?.. Мертвых?.. — Лерик захохотал весело, и Месяц, который был религиозен, посмотрел с недоумением на него и на его мать.
— Ты не смейся, а слушай! Бог сосчитает все грехи у каждого; у кого будет больше грехов, чем добрых дел, того в ад, а у кого меньше — в рай.
— А если поровну?
— Ну, тогда… — Она скользнула глазом по Месяцу, усмехнулась быстро и добавила: — Этого не бывает: всегда чего-нибудь больше.
— Нет, ну, а если поровну?
— Тогда — рай, — подсказал Полуниной Месяц.
— Ну да-а… потому что бог — добрый, — догадалась она, — и вот он добавит от себя одно доброе дело, и тогда — рай.
Но Лерик уж опять хихикал, перегибаясь в поясе и стуча ногами.
— С ним любопытно будет заниматься, должно быть, — сказал Марк Игнатьич.
— Ну, конечно, — живо подхватила Полунина, — хотя он шалун… Ce n'est pas bien[2] хвалить детей в их присутствии. Но вот старший брат его. Кирюша, такой был умница, такой серьезный…
— Он умер?
— Ах нет, что это вы, право?
— Вы сказали «был»!
— Был, потому что все равно что нет: адвокат!.. И та кие идеи… Я не могу говорить об этом без слез…
Действительно, Месяц увидел у нее слезы.
Но от сильного толчка на ухабе она прикусила губу и закричала Филату плаксиво:
— Ну, какой же ты, Филат, болван!
Усадьба расположилась просторно: шестнадцать собак выскочило со всех сторон встречать гремучую тройку (разглядеть их как следует не успел Месяц, только сосчитать успел), и еще где-то, слышно было, мчались сюда поспешно, лаем давясь на бегу.
— Муфик! Муфинька! — обнимал за шею поджарого борзого Лерик, а Полунина кричала Филату:
— Гони их, пожалуйста, кнутом — ну, гони же!
И, усмехаясь, говорила растерявшемуся Месяцу:
