Под этой перекличкою радуг ярко, как битое стекло, блестело море у дальнего берега, — все какие-то бухты. Городок же внизу, в долине, весь засиял своими невыбитыми еще окнами, а зелень вблизи стала ярка до крика.
И, встретив Шварцмана, Максим Николаевич так и сказал ему горестно, но кротко:
— Подумаешь, как обрадовалась земля, что умерла наша Мушка!
Шварцман шел к радугам спиною и не видал их, и только одно слово понял:
— Умерла?.. Уже?
Сделал страдающие глаза и остановился.
— Впрочем, Ольга Михайловна думает, что жива еще… Вы все-таки зайдите, пожалуйста…
И опять пошли вместе, и, продолжая думать о своем, говорил Максим Николаевич:
— Растворится в земле и воздухе… Будет кусочком радуги… Очень радовалась она жизни… Доверчива была очень к этой гнусной старой бабе-жизни… и та вот накормила ее бациллами!
— Да, лучше уже не иметь совсем детей, чем так их терять, — отозвался Шварцман.
— Но ведь, тогда… что это вы сказали? — горестно подхватил Максим Николаевич. — Дети должны непременно быть, для ради всяких экспериментов над ними в будущем!..
Когда вошли они на террасу, Ольга Михайловна уже не встретила их. Она лежала на диване в столовой, и, когда Шварцман прошел осторожно мимо нее, она даже не повернула к нему головы.
Его встретила только сиделка. Они переглянулись, и он опустил голову. Но все-таки он вошел в комнату Мушки, приложил стетоскоп к сердцу, послушал и молча вышел на террасу.
— Ну, что же делать!.. Констатируйте, как говорится… сейчас дам вам бумаги…
И Максим Николаевич достал из папки несколько мелких листков, и на одном из них Шварцман написал, что Мария Наумова, 12 лет, 27 июля скончалась от азиатской холеры.
— Вы все-таки продолжаете думать, что холера? — удивился Максим Николаевич.
— Да… Так будет лучше, — не на вопрос ответил Шварцман.
— Так сказать, «сухая» холера?
— Дд-аа… Видите ли, можно нарисовать эту картину так: холерные вибрионы размножились в организме необычайно быстро и сразу остановили деятельность сердца…
И он написал еще три заявления: насчет похорон, санитарной линейки и дезинфекции.
— Максим Николаич! — крикнула вдруг Ольга Михайловна. — Попросите доктора ко мне!
— Нет, зачем же! — испуганным шепотом отозвался тот и хотел уйти с террасы.
— Я тоже больна! — сказала Ольга Михайловна, подымаясь с дивана.
— Это… пройдет со временем… И что же я тут могу? — бормотал Шварцман, порываясь уйти.
Но Ольга Михайловна уже стояла на террасе и говорила:
— Скажите, доктор, если бы камфара у нас была ночью, она была бы жива?
— Нет! — твердо ответил Шварцман. — Случай был безнадежный… Я, видите ли, так это представляю: пакет бацилл…
Но Ольга Михайловна оборвала его резким вскриком. Она грянулась бы на грязный от ливня пол террасы, если бы не подхватил ее Максим Николаевич и не опустил осторожно в кресло-качалку.
Шварцман в стороне, отвернувшись и делая в податливой земле кружочки наконечником палки, ждал, когда пройдет приступ отчаянья.
Женщина рыдала нутряным страшным бабьим рыданьем… Она билась бы головой, если бы не держал ее голову Максим Николаевич.
— Да дочка ж моя, Марусечка-аа-а!.. Да радость же ты моя единственная-я-я… а-а-а!..
Так несколько длинных страшных минут, перевернувших всем души.
Максим Николаевич повторял глухо:
— Успокойтесь!.. Ну, успокойтесь же!.. Может быть, и мы с вами умрем завтра!.. Мы ее догоним, нашу Мушку!.. Это колесо истории нас раздавило… истории, черт бы ее побрал!..
И, воспользовавшись тем, что рыдания ослабели, Шварцман сказал:
— Считаю долгом предупредить вас, как врач, что в комнату умершей вы больше не должны входить… Не входить даже и в дом до дезинфекции…
— Но ведь мы и не боимся умереть, доктор!.. — сказал Максим Николаевич. — Я бы, поверьте, очень охотно умер хоть завтра… Может быть, я уже заражен.
— Но у вас ведь… у вас есть еще долг по отношению к другим! — отозвался Шварцман, все еще прокалывая землю своею палкой и глядя на кружочки.
— Ах, ближние?.. Да, да, да!.. Перестаньте же, Ольга Михайловна!.. Да успокойтесь же!.. Мы с вами должны еще что-то такое… во имя любви к ближним… Прежде всего, мы не должны больше видеть Мушки… Еще что, доктор?
— Я вам советую вымыться горячей водой… Потом…
— Еще раз самовар ставить?
— Да… Перемените все решительно белье и верхнее платье…
— Вы слышите, Ольга Михайловна?
— Ночевать где-нибудь на пустой даче… Похороните завтра утром, а в обед к вам придут с дезинфекцией.
Передав сиделке крупно вздрагивающую, но уже притихшую Ольгу Михайловну, Максим Николаевич пошел провожать Шварцмана.
Он сказал ему:
— Я — ваш должник… В самом скором времени у меня будут деньги… Только давайте, между нами, выясним: ведь это не холера была у девочки?
— Как же это выяснить без анализа?.. И не все ли вам равно, от чего? Важно, что умерла… А еще важнее, чтобы и вы оба не умерли… После дезинфекции пригласите прачек, белильщика… Большие расходы, конечно, но что же делать?.. Однако это отвлечет несколько мать. Вы согласны?
Житейски это было разумно, и Максим Николаевич простился с ним без вражды.
Отсияли уж радуги, и море потухло…
Сиделка долго кипятила свой шприц, чтобы его обеззаразить, и ушла наконец. Ушла и Шура, пригнавши Женьку. На даче остались только они: двое живых и Мушка — мертвая, не только мертвая сама, но и смерть другим, — чужая и страшная.
Только день назад так смеялась она звонко и радостно, купая в радостном синем море свою Женьку, задравшую хвост кольцом!
Поставлен был вновь зеленый большой самовар с заклепанным краном, и валил от него дым. Смолистым дымом этим застлало горы и море, и не заметили сразу, как появился откуда-то перед террасой косоротый какой-то низенький человек и сказал гнусаво:
— Слыхал, несчастье у вас… что делать!.. У меня у самого тоже… недели две назад… дочка двух лет…
Оторопели оба… Переглянулись…
— А вы, собственно, насчет чего же? — спросил Максим Николаевич тихо.
— Касательно гроба я… Может, еще не заказали, так у меня готовый есть… По этой части я теперь занимаюсь… Может, слыхали?.. Павел Горобцов… Могилку тоже я выкопать могу…
Еще раз оба переглянулись, — не сон ли этот криворотый? Нет, жутко, однако не сон.
— Недорого с вас возьму, — двадцать мильенов всего… И, стало быть, за гроб и за могилку… Скажете, дорого?.. В Ялтах и по сто плотят…
— Где же мы возьмем двадцать миллионов? — с тоскою в голосе спросил Максим Николаевич.
И криворотый ответил:
— Можно, конечно, и в общей схоронить и совсем, конечно, безо всякого гроба…
Но испугалась Ольга Михайловна:
— Нет! нет! Как можно!
— Да, разумеется… Человек их шесть или восемь собирают… какие раньше управились, те должны очереди своей ждать… в часовне, на кладбище…
— Кого ждать?
