слыхали.
А утром, едва стало белеть, встали и долго осматривались кругом. И хотя никаких изменений не внесла ни во что кругом ночь, все-таки Семеныч, наиболее общительный из трех, колесом выгибая спину и делая шаги короткие, но спорые, двинулся в город.
На полях газеты он записал, что ему надо было купить на обиход, кроме хлеба.
— Тетрадку купить запиши! — подсказал ему из дверей Гаврила. — А то сука все наши счета сожгла.
Семеныч даже обиделся:
— Эх, сказал тоже!.. Про тетрадку как я могу забыть?.. Тетрадка эта, — вся наша жизнь в ней была, в тетрадке, а я чтобы забыл?.. Ска-за-ал!..
Пошел он не по шоссе, а в обход его, тропинкой, по которой спускаться вниз было легко и в свежести, пропитанной кисловатым запахом дубового кустарника, даже приятно. Он то и дело вглядывался в затянутый синими дымами из труб город, — все ли в нем на месте… Как будто все было на своих знакомых местах, но так могло только представляться издали.
Показался в стороне Абла, молодой татарин, чабан, с отарой овец. Отмахнул в море герлыгой и крикнул:
— Бабай!.. Стрелял там ночью, а? Ты слыхал?
— Слыхал, — стрелял малым калибром… А кто это? — крикнул, остановясь, Семеныч.
— Н-ни знаем… Почем знаем?..
— Пойду назад, тебе скажу, кто…
— Скоро здесь не будем, — там будем! — указал герлыгой Абла повыше шоссе.
— Ну, стало быть, там сиди жди… Авось кто другой тебе там скажет, а уж не я…
Чабаны часто приходили летом к старикам за водою, а зимой, когда воды везде было довольно, таскать на разжижку костров сухие виноградные колья. В то же время ссориться с ними было нельзя: это все были ухари, отпетые парни, к тому же быстро дичавшие на свободе и, чуть что, хватавшиеся за ножи. С чабанами у стариков были сложные и запутанные счеты…
Еще с вечера накануне видал Семеныч, как пошли рыбачьи лодки куда-то к востоку, вдоль берега, конечно, за камсою. Теперь он думал, между прочим, и о том, не удастся ли захватить прямо на пристани у знакомых рыбаков два-три кило камсы.
На подходе к городу, на шоссе, у шоссейной казармы, трое пришлых, по виду российских, рабочих разбивали бойкими молотками голубой камень.
Их спросил Семеныч (кстати и отдохнуть постоять было нужно):
— Хлопцы! А вы не знаете, кто это стрельбу поднял ночью?
— Стрельбу?
Один взвел на него запыленное серое лицо и посмотрел на другого.
— Какую стрельбу? — спросил другой.
А третий, мешковатый парень, сказал с ухмылкой:
— Я, деда, правда сказать, слыхал, будто как гром какой-то загремел, да подумал, что это у меня в животе так…
— Мм… В животе!.. Вот что значит молодые — беспечные, — покивал головой Семеныч. — Они в себе сон имеют крепкий и до всего безо внимания!
Однако зависти к ним не было в его глазах цвета снятого молока, — только недоуменье.
И дальше по городу шел он, ни к кому не обращаясь с вопросами о ночной стрельбе, так как все попадались очень молодые люди.
Сначала он поглядывал на дома, — не развалило ли крышу где-нибудь снарядом? — потом перестал глядеть: нигде не было заметно подобного. А когда вышел он к набережной, то увидел — на пристани было довольно густо черно от народа, но воздержался он от вопроса кому-нибудь: на камсу ли это очередь, или касается это тех самых выстрелов ночью.
Море было тихое, и рыбачьи лодки одна за другой шли с востока, а справа, с юго-запада, подходило еще что-то побольше обыкновенной лодки, однако не похожее и на те пароходы, которые заходили иногда сюда зимой: те были и больше и цветом чернее.
Лавки кооператива еще не открывались. Мимо пекарни, где всегда брал хлеб Семеныч, он прошел теперь, чуть оглядев очередь: поспеть на пристань к камсе он считал важнее, а хлеб не уйдет.
Колесом согнутый, он катился, как колобок, как будто и не особенно спеша, но все-таки ходко. И вот, приподнимая шапку и вытирая тряпочкой с лысины пот, он стоит уже на пристани и смотрит то на две рыбачьи лодки влево, которые подходят и в которых серебряно блестит камса, то сюда, направо, где одна лодка, большая, тащит на буксире, — это он теперь уже хорошо видит, — другую лодку, поменьше.
— А это что же такое, товарищ, — или белугу везут? — кивает Семеныч на них красноармейцу- пограничнику, который стоит рядом и почему-то с винтовкой.
— Вот именно, белугу! — улыбается пограничник и поправляет фуражку с зеленым кантом.
— А стреляли ночью это кто же такие и по ком? — понижает голос Семеныч.
— По белуге же, — кивнул пограничник и пошел вперед, раздвигая толпу рукою, а впереди, от других отдельно, разглядел Семеныч еще двух с винтовками.
Потом все они трое стали шеренгой у самого борта пристани и закричали:
— Граждане! Очищай пристань!
Все сначала попятились, потом повернулись и пошли, оглядываясь, к берегу.
— Это зачем же? — спросил на ходу Семеныч какого-то незнакомого.
— Как же иначе?.. Везут же их, — ответил тот.
— Кого же это?
— А по ком ночью стрельба была.
— А-а-а!.. Это на буксире их?
— Разумеется…
— Значит, молодцы наши! — только и успел сказать Семеныч.
Не удалось спросить, какой нации были нападающие: очень напирала сзади толпа, очищающая пристань.
Лодки рыбаков, которые хотели было пристать у пристани, пограничники направили криками дальше, к грузовым мосткам, и толпа сразу разделилась: камсятники повалили к мосткам, а в Семеныче одолело любопытство увидеть, кого выгрузят на пристани.
Он спросил огнелицего извозчика Шахмурата:
— Это что же такое подходит с буксиром?
— Истребитель называется, — ответил Шахмурат.
— А на нем труба погнутая?
— Нет, пушка это… Который стрелял ночью…
Лошадь Шахмурата, редкостной пестрой масти, похожая на зебру, жевала в торбе овес, встряхивая ее так, что овес сыпался наземь, и Шахмурат кинулся к ней с кулаками и криком:
— Ты-ы, худой рот, хартана, черт, — знаешь, почем теперь овес стоит?
Семеныч искал глазами около, кого бы спросить, кто же стрелял из пулемета, если пушка была наша, советская, но к трапу подходил уже, описав пенистый полукруг, низенький истребитель, и в нем зажелтели шинели пограничников.
С зелеными звездами на буденовках пограничники один за другим подымались по трапу, и уже несколько человек их полукругом построились на пристани, когда на истребитель с моторной лодки, взятой на буксир, стали перепрыгивать и потом также подыматься по трапу люди в штатском. Их было семеро, и, показалось Семенычу, между ними две женщины.
Как раз в это время рядом с Семенычем пришелся высокий худой человек в зеленой кепке — Стопневич, бывший при здешнем суде член коллегии защитников, который недавно стал заговариваться, почему и был отставлен. У него пытливо спросил согбенный Семеныч:
— Это какой же именно нации люди?
— Контрабандисты! — отчетливо сказал Стопневич. — При чем тут нация?.. А впрочем, нация, нация… Их будут вести мимо, — мы их рассмотрим, какой они нации…
