— Ваше сокбродь!
Остановился Иван Васильич, и белесый солдатик, с каплями пота на светло-свекольном носу, доложил, вздевши руку:
— Просют до командира полка вашу честь!
Так и сказал «вашу честь»… Это был солдатик из обоза, конечно, из новобранцев, и не твердо еще знал, как называть полкового врача.
Сказал и задышал облегченно разинутым ртом и голову сбочил, как птица, только что перелетевшая через море.
— Ну что же, Володя… Говорят, вон куда идти надо!.. А ты уж в гимназию пока, голубчик!..
— В гимназию?.. Чтобы меня на смех там подняли?.. Ни за что не пойду в гимназию! — и дернулся Володя всем телом.
— Ну как же быть… Ну, домой пойди… Я сейчас… Ведь и мальчик этот… скарлатина… заехать бы надо, и нельзя… И Еля еще!.. Ах, Еля, Еля!.. Вот не думал!.. Вот не ждал этого! Иди же домой, Володичка, — я сейчас!
И нетвердой походкой пошел к воротам казармы, а белесый солдатик вразвалку, но усердно глядя ему в ноги, чтобы взять шаг, за ним неотступно, точно гнал его.
На двор казармы между тем прошел уже 3-й батальон, и теперь вздвоенными рядами, гудя вливались роты 2-го, и команды звонкие слышались:
— В помещение!.. Ря-яды стройся!.. К но-ге-п!
Иван Васильич долго сквозь рыжее месиво солдат на дворе искал глазами высокого Черепанова, пока не вспомнил, что он не может быть один, что он теперь второе здесь лицо, даже третье, а первые два — генерал Горбацкий и начальник штаба полковник Корн.
И когда подошел, наконец, к дверям околотка, нашел всех троих, и генерал говорил почему-то громко:
— Это не относится, нет!.. Это не относится к его службе!..
И указательным пальцем махал около своего носа.
Внутри же сеней околотка, куда уже настежь была открыта дверь с качающимся блоком, виднелся великолепный, прямо и смирно лежащий светлый ус фельдшера Грабовского.
Когда подошел Иван Васильич и, остановясь зачем-то, совершенно непроизвольно щелкнул каблук о каблук, беря под козырек, Черепанов сказал густо:
— А-а, вот… Старший врач Худолей!
Генерал протянул в сторону Ивана Васильича тот самый указательный палец, поглядел, остро прищурясь, и прогнусавил длинно:
— Мм… та-ак-с!.. Старший врач Худолей… — что уже само по себе ничего хорошего не предвещало.
Потом бородавки на его верхних веках задвигались, и под ними выпуклые черные глаза поглядели очень вопросительно, точно ожидали, что он придумает в оправдание того, что он — старший врач.
Иван Васильич стоял руки по швам, а Горбацкий глядел, пока не вздохнул, наконец, почему-то и не сказал уныло:
— Ну, покажите мне ваш околоток.
Черепанов мигнул ему на дверь, и он понял, сказал: «Слушаю!» — первый вошел мимо Грабовского в свою полковую больничку и тем четырем солдатам, которые находились там и стояли и без того вытянувшись у топчанов, скомандовал, как в таких случаях полагалось:
— Встать!.. Смирно! — и, глаза к двери, взял под козырек.
Больные солдаты, поворотом голов напружинив шеи, глядели в дверь, как дикие кони, выкатив белки.
Генерал поздоровался. Они гаркнули не в лад. Генерал оглядел кругом стены, потолок, где-то в углу заметил паутину и протянул туда перст.
— Это… что, а?.. Должно это быть?.. Нет-с!.. Грязно!.. Да-с!.. Грязно!.. И… и воздух тут…
— Открыть окно! — густо пустил Черепанов.
Фельдшер Грабовский бросился открывать форточку.
— Чем больны? — кивнул на солдат генерал.
— Лихорадка… Прострел… Чирей на ноге… — поочередно показывал на своих больных Иван Васильич, а больные эти впились в генерала глазами диких коней, особенно черный болгарин Апазов, немного даже страшный излишним усердием.
Генерал поглядел на Апазова очень внимательно и спросил вдруг:
— А младший врач где?.. Есть младший врач?
— Еще не вернулся, ваше превосходительство.
— От-ку-да не вернулся? — строго спросил генерал. — В от-пус-ку?
— С первым батальоном пошел, — ответил Иван Васильич.
— Ка-ак с первым?.. Как же вы это… вперли его туда?
— Полковник Елец приказал, ваше превосходительство…
И почувствовал Иван Васильич, что безымянный палец его в руке у козырька слабо вдруг задрожал.
— Ка-ак это полковник Елец? Где полковник Елец?
Все оглянулись на дверь, в которую протискивался откуда-то подошедший Елец. Он был чугунно- багровый, но сказал твердо:
— Такого приказания, ваше превосходительство, я не мог сделать и не делал! Врачи должны были быть при обозе…
— Как же так не делали? — очень изумился Иван Васильич и только что хотел сослаться на Грабовского, как генерал крикнул вдруг:
— Извольте слушать, а не… не… не толочь черта в ступе! Какие приказания вам?.. Сами должны знать без приказаний, где ваши места!.. В авангарде, — там ротные фельдшера и санитары… А вы извольте служить и зна-ать службу, а не так!.. Не посторонние дела, а чтобы служба-с!.. Я знаю!
Лицо у генерала стало очень ненавидящим вдруг и лупоглазым, и мешки под глазами вздулись.
«Донос какой-то нелепый?» — думал Иван Васильич, глядя прямо в эти мешки, и вслед за безымянным пальцем начали дрожать средний и мизинец.
— И волосы не угодно ль либеральные эти… подстричь! — неожиданно закончил генерал и двинулся к выходу, отдуваясь и поправляя орден на шее, который только теперь блеснул из-под серой бороды между красных отворотов шинели.
За деревянной перегородкой, где была аптечка и стояла койка Перепелицы, Иван Васильич устало сел, не на табурет, а на эту самую койку, застланную шерстяным тигровым одеялом, и слушал, глядя в пол, как горячо говорил Грабовский:
— Нет, как вы хотите, а это уж я и не знаю что!.. Ведь при мне же говорил полковник Елец: «Младшего врача — с первым батальоном…» Я даже удивился!..
— Удивились?.. Отчего же мне не сказали?
— Да, знаете, ведь все думаешь: начальство!.. Оно, думаешь, лучше нас знает.
— Я пойду домой, — кротко сказал Иван Васильич и поднялся.
Но Грабовский удивился очень:
— Что вы, — домой! Разве теперь можно?.. Вдруг еще что-нибудь…
— Еще вздумает на меня кричать?.. — и улыбнулся горько Иван Васильич. — Сколько лет служу, — это в первый раз на меня так кричали!.. — Вспомнил про Елю и добавил: — И нужно же, чтобы теперь это, когда… в такой день!..
В это время вошел круглоликий с куриным носиком Перепелица и сказал, усмехаясь:
— В музыкантскую команду пошел, а там как раз к сверхсрочному Пинчуку жена из деревни приехала: зайти зашла, а выйти боится… Под топчаны спрятали!.. Если увидит, — вот будет каша!.. Съест Буздырханова!
И только Грабовский поглядел на него осуждающе и с тоской, Иван же Васильич разминал левой рукою пальцы на своей правой руке и упорно думал при этом: почему они у него так по-мальчишески
