можно будет сказать, что и его в этом же роде стукнет.
— Всех скоро стукнет! — сказал резко Коля, и брови при этом сдвинул, и губы после этого крепко сжал.
— Как именно стукнет? — не понял его Матийцев.
— А разве японская война не стукнула Россию?
— Стукнула, — этого отрицать не могу, — согласился Матийцев. — Между прочим, чтобы уж до конца довести аналогию: через шесть-семь лет после того, как стукнуло отца моего, стукнуло ведь и всю николаевскую Россию в Крымскую кампанию.
— Так стукнуло, что шестидесятые годы появились! — с большим подъемом подхватил Коля. — Чернышевский, Добролюбов, Некрасов, Писарев, Щедрин… И Японская кампания тоже ведь стукнула! Так стукнула, что началась революция.
— Да, началась революция.
— Ну вот, а теперь?
— Что теперь?
— Что происходит теперь, как вы думаете?
И так как Матийцев только развел недоуменно руками, Коля ответил сам на свой же вопрос:
— А теперь она продолжается, — вот что происходит теперь!
— Как же именно продолжается?
— Как?.. Путем массовых забастовок, разумеется!
— Ну да, да… Это конечно… И путем стрельбы уже не по каким-то прапорщикам Матийцевым, а по губернаторам и премьер-министрам Столыпиным, — вполне серьезно сказал Матийцев, но Коля так и вскинулся от этих слов:
— Разве наша партия стреляет в губернаторов? Это — эсеры, а совсем не мы, большевики! Однако ведь Столыпина охранник Богров убил в Киевском театре в присутствии самого царя Николая, но… все-таки честь эту оказал премьер-министру, а не царю, — вот какой ход даже и со стороны эсеров! Почему, как вы думаете?
— Не могу объяснить, — признался Матийцев.
— Потому, — понизив зачем-то голос, заговорил Коля, поблескивая глазами, — что даже они, эсеры, берегут этого дурака на троне. Революция в конце концов победит, конечно, самодержавие, но скорее всего и прочнее всего победит именно при нем, при Николае Втором, — это даже и эсеры понимают, поэтому и не делают покушений на его жизнь!.. Другой такой пешки и на заказ никто не сделает!
— Вот видите как, — а я об этом как-то даже ни разу и не подумал как следует…
Матийцев помолчал немного и спросил:
— Так, значит, забастовки рабочих?
— Разумеется… Наша партия опирается на рабочих… Помните, какие забастовки были в девятьсот пятом году? Ого!
— Помню, да… Но я-то помню, а вам-то сколько же было лет тогда?
— Все равно, сколько… Мне говорили об этом товарищи, и я читал об этом сам, так что отлично знаю. А вам известно, что Ленин еще в позапрошлом году основал большевистскую газету «Правда»? Вы видели когда-нибудь нашу «Правду»?
— Нет, не приходилось.
— Как же вы так? Наша рабочая газета, надо ее искать, а сама она в этих местах редко на глаза попадается. Вы когда уезжаете отсюда к себе на шахту?
— Едва ли я отсюда поеду на шахту к себе, — сказал, чуть улыбнувшись, Матийцев.
— Как так это? Почему?
— Да потому, что и меня ведь тоже судить должны за обвал в шахте.
— Это я знаю… И вообще теперь, конечно, с инженерством все у вас должно быть кончено… Сколько засыпало рабочих?
— Двоих забойщиков.
— А их откопали?
— Откопали, но только уж мертвых… А шахтой ведаю я, значит, меня и будут судить.
— Отсюда, позвольте, какой же вывод? — вдруг строгим тоном спросил Коля. — Значит, вы виноваты в смерти двух рабочих?
И, сказав это, он даже отшатнулся от Матийцева, точно принял его раньше за кого-то другого и только теперь понял, кто он на самом деле.
— Видите ли, — в забое было, конечно, крепление, но то оно держало породу, то есть землю над входом в забой, а то почему-то не выдержало давления и рухнуло, — вот что там случилось.
— Я не представляю, как это, я никогда не видел шахты, — сказал Коля.
— Да вы и не увидите ее по той причине, что вас туда и не пустят.
— Виноваты вы или не виноваты — вот что я хочу знать! — совсем не юношески-строгим тоном почти выкрикнул Коля.
— Виноват только потому, что всякая вина виновата… Кто-то ведь должен нести ответственность за катастрофу в шахте? Конечно, должен. А кто же еще, как не инженер, заведующий шахтой? Я и привлечен к ответственности… Но это, с одной стороны, чисто формальной. А с другой, практической, шахта ведь очень велика, и всю ее осмотреть во всех точках в начале работ я один не в состоянии. Накануне катастрофы крепление держалось. Ночью, когда не было работ, держалось. Утром, когда начали работу, держалось. А примерно в обед рухнуло. Эту катастрофу так же невозможно предусмотреть инженеру, как невозможно заранее предсказать землетрясение. Конечно, движение пустой породы подготовлялось, но ведь оно проходило скрытно, в толще земли; забой же освещается только шахтерской лампочкой. С такою же лампочкой и я хожу по шахте. Я поднимаю ее, смотрю, когда подхожу к забою, смотрю внимательно, но ничего угрожающего не вижу; успокоенно я иду дальше по штреку, и вдруг рухнуло!.. Виноват, значит, я только в том, что я не вездесущ, не всемогущ и не всеведущ. За это и понесу наказание.
— Какое именно?
— Говорили мне там, на шахте, что за это полагается арест на месяц.
— Но ведь это же чепуха! — вскрикнул Коля.
— То есть что чепуха?
— Должно быть определенно ясно что-нибудь одно: или вы виноваты, тогда вам не месяц ареста, а побольше, или вы не виноваты, тогда зачем же этот месячный арест?
— Так установлено из каких-то соображений. Это уж юристов спросите, почему, действительно, арест на месяц, но судоговорение в таких случаях бывает, говорят, небольшое и приговор выносится быстро, так как подобных случаев очень много и если из-за них инженеров начнут ссылать на каторгу, то должны будут остановиться работы и на шахтах, и в рудниках, и на заводах за недостатком руководителей работ.
Матийцев говорил это с виду совершенно спокойно, по-деловому. Как и во время суда над Божком, он ни одним словом не обмолвился и теперь перед этим юнцом с напряженно-честными глазами о том, как на него самого повлияла катастрофа в «Наклонной Елене», как он ездил в Ростов прощаться с жизнью и затем в роковую ночь положил около себя на столе заряженный револьвер.
Он, конечно, не мог забыть об этом, но в то же время те настроения его были отброшены уже так далеко, как будто и в памяти были задернуты они толстым черным крепом. Если бы он мог поглядеть на самого себя откуда-нибудь со стороны, то, вероятно, немало бы удивился он, что в той же самой, очень хорошо знакомой ему внешней оболочке поселился какой-то новый для него же самого человек.
— Солнце, однако, начинает уж садиться, мне надо идти, — сказал, решительно поднимаясь, Коля.
— Идти?.. Куда?
— Да мне ведь нельзя здесь больше, — я уж говорил вам… Да и вам надо отдохнуть, — прощайте!
Но протянутую руку его отвел Матийцев, сказав оторопело:
— Надо идти, позвольте, а у вас же, конечно, ни копейки денег, — как же вы пойдете?
— Так и пойду, как ходил… А если у вас есть лишних несколько рублей, то я бы не отказался.
