И тут же, подняв голову и поглядев на открытую дверь в спальню Матийцева, она добавила с недоумением:
— У вас что же это такое? Только две комнаты, кажется, во всей квартире?
— Да, две комнаты для меня лично… Есть еще комнатка при кухне, — это уж вот для Дарьюшки…
И, сказав это, он кивнул Дарьюшке на входную дверь. Она поняла его и тут же вышла, — вышла, как показалось Матийцеву и потому еще, что догадалась: нет, эта не от начальства, — это не насчет того, чтобы не увольняли.
Елизавета Алексеевна была в дорожном жакете синего цвета; сложный крупный бант на ее шляпке был тоже синий; темно-синим был ее зонтик; из чего-то синего — ожерелье, спускавшееся немного ниже ямки на ее тонкой шее; темно-синей была длинная юбка из тонкой, но по виду шерстяной материи; вуаль, которую она привычно-быстро подколола, когда входила, была тоже в синих звездочках; даже сумочка ее была вышита синим гарусом…
Синий цвет шел, конечно, Елизавете Алексеевне, как блондинке, а Матийцев определял про себя ее всю: «Синяя птица!.. Синяя птица — счастье!..»
Счастье влетело к нему как раз тогда, когда сам он был уже на отлете!.. Счастье, «небесное виденье»… Ему показалось даже совершенно бесспорным, что именно так, — небесным виденьем, его счастьем она и чувствует себя теперь, и только поэтому у нее такой брезгливый вид и ко всей обстановке его и к нему лично.
Она села на стул, но при этом унизительно для него, слишком пристально, прищурясь даже, разглядывала этот стул, — не запачкать бы свою дорожную синюю юбку. И первое, что она спросила, когда села, было о ванне:
— При вашей квартире нет, конечно, ванной комнаты, а где же есть она в вашей этой Голо-пеевке?.. Я ведь запылилась в дороге, — вы понимаете?
Матийцев вспомнил, что когда он сам ехал от станции всего два часа назад, пыли не было, так как в ночь перед этим прошел дождь, ее прибивший.
— Ванну здесь в поселке можно получить только в гостинице «Эрмитаж», у Кебабчиева, — сказал он, удивленный, думая в то же время о корнете кирасирского полка, которого встретил на Пасху у нее в Воронеже.
Глядя на нее, нельзя было и сказать, что она запылилась, и пахло от нее очень знакомыми, любимыми ею духами л'ориган. Впрочем, название этих духов Матийцев вспомнил не сразу: хоть и знакомо, но как-то очень уж далеко от него теперь все это было.
Даже и вся Лиля, какова она была теперь, показалась ему почему-то не то уставшей, не то постаревшей и потому несколько подкрашенной: подведены как будто были брови, подчернены несколько ресницы, и глаза блестели не совсем естественно… Представлялась пипетка и какие-то капли, какими пользуются женщины, чтобы вызвать этот неестественный блеск глаз.
Лиля между тем говорила тем немного высокомерным тоном, каким почему-то и раньше говорила с ним:
— Я в этом учебном году не поехала на курсы, — осталась дома, в Воронеже… Почему? — По причине досадной одной случайности. Я расшалилась — мы играли в горелки, — неудачно как-то перескочила канаву, — там у нас в саду есть такая для поливки деревьев, — упала и повредила руку, — вот эту, левую… И перелома кости ведь не было, а была такая адская боль… Ну, как бы вам сказать… Как при аппендиците, например, помните? Ведь у вас, наверное, был аппендицит?
— Нет, никогда не было, — сказал Матийцев, добросовестно все-таки стараясь представить эту боль ее в левой руке.
— Как же так не было?.. Самая обыкновенная болезнь, у всех бывает, и всем операции делают, и мне делали, — быстро, отчетливо и несколько как бы недовольным тоном говорила Лиля. — Вот еще на какую боль это было похоже: на зубную, только самую сильную! Есть такая, какую можно заговорить; есть такая, какую можно закапать, — всякими там каплями, — между прочим гвоздичными, — а то бывает такая боль, что всю щеку и всю даже голову рвет, и с нею уж никакими каплями ничего не сделаешь, — вот такая боль у меня и была, — вы представляете?
— Не могу, к сожалению, представить, — сказал Матийцев. — У меня никогда не было такой боли.
— Вот как! Опять не было! — как будто даже возмутилась этим она. — Вы еще, пожалуй, скажете, что и зубы у вас никогда не болели! Тогда, постойте, голова! Надеюсь, голова-то у вас болела же когда- нибудь! Так вот припомните самую сильную головную боль вашу — такая и у меня была тогда в руке!
Матийцев почти сказал было: «Голова болела», но это он припомнил потерю сознания, когда его «стукнул» коногон Божок, — это была только муть в голове, а не боль, да еще какая-то «самая сильная», — поэтому, желая быть вполне правдивым, сказал:
— О беспричинных каких-то болях головы, то есть чисто нервных, я, признаться, только слышал, а представить и их все-таки не могу.
— Ну, хорошо, не можете так и не можете! — отозвалась она на это явно раздраженно. — Но боль у меня была адская, — я лежала в постели несколько дней, — и вот тогда я решила на курсы не ехать… И тогда же я решила еще ваше предложение, какое вы мне сделали еще в Москве, принять… Об этом, впрочем, я вам уж писала.
Матийцев вспомнил при этих ее словах игривое письмо ее с искаженными двумя строчками из Ломоносова: «Надежды юношей питают, отраду старцам подают» и с подписью под ними в скобках: «Пушкин»… Очень далеко было от этого письма до теперешнего ее приезда к нему на рудник, и он изумился чрезвычайно, но она не дала ему ни секунды выразить это изумление, — она продолжала своим непререкаемым тоном:
— Это очень гадкое место, эта ваша Голопеевка, и жить здесь, разумеется, нельзя, но вы можете хлопотать, чтобы вас перевели в Харьков, в горное управление… Я уж справлялась об этом у своего дяди: он там значительная персона и для меня может этот ваш перевод устроить… Если только тут вас хорошо аттестуют, имейте это в виду.
Эти небрежно в отношении его сказанные слова пронизали его как острой иглой. Он тоже поднял голову, как и она (до этого держался сутуло), и сказал с усилием:
— Ничего не понимаю, простите!.. И того, что вы говорите, не понимаю, и насчет перевода в Харьков и вашего дяди не понимаю, и приезда вашего сюда не понимаю!.. Решительно ничего не понимаю! Сижу, как в густом тумане!
— Ка-ак так не понимаете? — очень округлила глаза Елизавета Алексеевна и от изумления открыла настолько рот, что Матийцев ясно разглядел у нее вверху слева золотой зуб, блеснувший как будто яростно.
Когда же появился он? Его ведь не было прежде. Это испугало Матийцева: это был как бы первый меткий выстрел времени в ее красоту!.. Золото было, — природное золото, — и в ее густых и длинных, как он знал это, косах, в два ряда облегавших ее небольшую голову; косы остались прежними, но прежде она не подводила бровей и не чернила ресниц…
— Не понимаю, — твердо ответил он на ее вопрос.
— Разве вы не получили двух моих писем, одного за другим неделю назад?
— Нет, не получил. И не мог даже получить.
— Почему не могли?
— Неделю назад меня здесь даже и не было.
— Как не было?.. Где же вы были?
— Ездил судиться за обвал в шахте с человеческими жертвами.
— Судиться… За обвал… в шахте? — медленно повторила она. — Как же это вышло?
— Да, судился, как и полагается это, и приговорен отбывать наказание в Ростове, куда я должен буду ехать… Вот видите, приготовился как раз перед вашим приездом укладывать свой чемодан.
Это было придумано им внезапно, даже, пожалуй, неожиданно для себя самого, но он увидел, что это возымело нужное действие: вид у Елизаветы Алексеевны стал ошеломленный.
— Я приехала к вам, — проговорила она сразу упавшим тоном, — а вы… Как же это так вышло?..
