Почему же вам не передали моих писем?
— Не знаю… Совершенно ничего не знаю об этих письмах… А что я начал укладываться, то вот, — и он снова показал глазами на раскрытый свой чемодан.
— Я вам писала, что приняла решение приехать к вам, — резко сказала она. — Меня не пропускал там какой-то стражник в воротах, или кто он такой, не знаю, — но я сказала…
— Да, посторонних людей не пропускают, — вставил Матийцев.
— Но я сказала, что я не посторонняя, а ваша невеста!
Это вышло у Елизаветы Алексеевны сильно, и Матийцев сидел пораженный. Что-то случилось с нею там, в отцовском старом деревянном доме с антресолями, но что именно? Опять мелькнул в памяти корнет- кирасир с теннисной ракеткой в руке, но ведь было там на площадке около дома и еще несколько молодых людей, только в штатском… По случаю Пасхи пальцы Лили были тогда в краске для яиц… Кто был причиной такого неожиданного для него поступка Лили?.. У нее есть отец, мать, братья, как он узнал тогда в Воронеже; с их ли ведома или не спросясь их поехала она к нему одна, в Голопеевку? Затолпилось сразу столько вопросов, что тесно от них стало в голове Матийцева…
— Что с вами случилось? — спросил он ее уже как бы не от себя лично, а в силу нового своего участья к людям, которых жаль, если они страдают, кто бы они ни были, все равно.
— Как «что со мною случилось»? — резко спросила она. — Этому стражнику здешнему я сказала правду.
— Правду?.. То есть как именно правду?.. Невеста — это невеста, а вы?.. — непонимающе бормотал Матийцев.
— Но ведь вы должны были получить мои письма? В конторе здесь, или как это у вас называется?
— Вы думаете, что они попали в мое отсутствие в контору и там… Что там могло с ними случиться? Просто валяются где-нибудь в столе, и о них забыли.
— Если даже так, то почему вы о них не справились?
Тут Матийцеву показалось, что она с большим трудом сказала это, как будто перехватило дыхание от сдерживаемого волнения.
— Если бы мне были письма, то их, скорее всего, принесли бы сюда ко мне, на квартиру, — как бы раздумывая вслух, проговорил Матийцев, — и я их по приезде нашел бы на своем вот этом столе… Может быть, они пропали по дороге?
— Может быть и так: пропали в дороге, — вдруг согласилась она. — Но вот… я приехала к вам, и этого-то уж отрицать нельзя!
— Увы! — почему-то улыбнулся, хотя непроизвольно и еле заметно, одним краем губ Матийцев. — События сложились так, что приходится отрицать даже это… Вы приехали ко мне как к инженеру, заведующему шахтой «Наклонная Елена», а я этой шахтой уже не заведую больше: я уволен.
— Ка-ак так уволены?
Тут не только лицо, все тело ее вытянулось заметно, — он же продолжал, как начал:
— Вы думаете, что сидите в его, заведующего шахтой, квартире, а это уж не его квартира, и в ней, может быть даже завтра, поселится другой инженер.
— Вы… вы это серьезно? — спросила она тихо.
— Совершенно серьезно, — подтвердил он.
— Почему же вы… почему же вы даже не написали мне, что вас увольняют?
Он поглядел на нее пристально, заметил по ее глазам, что она сама понимает, что говорит что-то несуразное, и только развел руками.
Вдруг она поднялась резким движением. Теперь, когда она стояла, Матийцев снова увидел в ней прежнюю Лилю, — московскую и воронежскую, — и даже поднес руку к галстуку.
Она же сказала:
— В таком случае прощайте!.. Извозчик с моими чемоданами стоит у ворот… Его стражник не пропустил внутрь двора, а я приказала этому болвану смотреть за ним, чтобы он не увез мои вещи!
И таким же резким порывистым движением, как встала со стула, она вышла в дверь, и через несколько мгновений мимо окон быстро мелькнуло высокое, прямое и синее.
Матийцев вышел на двор, чтобы посмотреть ей вслед. Она шла тем же картинным четким шагом, как шла когда-то в Москве в первый день их знакомства с выставки, на которой они встретились, и ему так и казалось, что она бросает на ходу свое короткое и непреклонное: «Пречистенка, — двугривенный!.. Пречистенка, — двугривенный!.. Пречистенка, — двугривенный!» — хотя никаких извозчиков здесь и не было.
Когда он повернулся, чтобы уйти к себе, так как скрылась уже за углом Лиля, то увидел: сзади его стояла Дарьюшка.
— Это кто же это такая? — спросила она.
— Это… моя невеста, — ответил с запинкой Матийцев.
— Какая богатая! — умилилась Дарьюшка.
— Богатая или нет, не знаю… Но красивая.
— Писаная! Прямо писаная!.. Вот видите, вы счастливый какой!
И Матийцев увидел, что Дарьюшка расцвела непритворно. Но вот, уже войдя в комнату, она вспомнила, что невеста, писаная красавица, почему-то ушла, а жених даже не проводил ее до ворот, и спросила:
— Куда же пошла-то она? Не к начальству ли, за вас просить, чтоб не увольняли?
— Нет, Дарьюшка, к извозчику, на котором приехала. С ним же и поедет обратно на станцию… Что же касается меня, то я, выходит, должен буду переночевать здесь и ехать только завтра, а то, пожалуй, встречу ее на станции, что было бы совсем уж нелепо… Поэтому готовьте-ка обед, — так и быть: съем ваш последний обед, а потом, завтра утром, завтрак и только после этого поеду!
И он вошел к себе в комнату, снова закрыл чемодан, засунул его под койку, лег на койку лицом к стене и так пролежал до обеда с закрытыми глазами: и не на что было ему глядеть теперь здесь и не хотелось, да и самого себя, каким он был всего какой-нибудь час назад, он не ощущал.
Ни отчетливых образов, ни ясных точных мыслей не было в его голове, когда он лежал теперь, после ухода Лили; кружилась то медленно, то вдруг очень бурно какая-то метель оторопи, совершенно бесформенная.
Он чувствовал только, что произошло с ним что-то непонятное и даже, пожалуй, страшное: что-то вторглось к нему хоть и не через окно, так через дверь и как бы вторично хлопнуло по голове… Потом оно исчезло, но какая же острая боль осталась после его вторжения!.. А между тем ведь это само в руки давалось ему то, о чем он мечтал так долго, и как же так вышло, что он даже не протянул рук, чтобы его взять?
Никого не было рядом с ним — он был один и то негодовал на самого себя, готов был самому себе ломать пальцы, то вдруг говорил самому же себе: «А как же я мог бы поступить иначе? Никак иначе я поступить и не мог».
Однако тут же вслед за этим буйно вспыхивала в нем непростительно упущенная возможность сказать Лиле не то, что он сказал, а совсем другое и уехать с нею в Харьков к этому дяде ее — «важной персоне», представить ему события в гораздо более розовом свете и, немедленно обвенчавшись там, в Харькове, с Лилей, поставить «важную персону» перед необходимостью помочь устроиться мужу его племянницы, чтобы она могла жить в том же Харькове или даже в другом городе, только вполне общепринято-прилично, без малейшей нужды…
Ведь неизвестно было ему, — может быть, Лиля его любила, как-то по-своему, втайне, как подсказывала ей ее натура. Говорила же она, что решение выйти за него замуж приняла, когда у нее болела от ушиба рука, то есть когда ее тоже, так выходит, «хлопнуло», а подобные решения, — он знает это и по опыту своего отца и по своему личному, — самые верные и самые прочные.
Она приехала к нему, приняв прочное решение, а перед приездом писала ему об этом решении… Однако как установить, писала или не писала? Почему она сразу же согласилась с ним, когда он сказал, что письма ее, может быть, и не дошли до Голопеевки, — пропали в дороге?.. Да и что именно могла она написать и каким тоном? Опять тем же шутливым, как прежде? Но ведь слишком серьезен был шаг, какой
