По шоссе было легче идти, и отсюда другое было видно, не то, что всегда видел с Перевала Павлик. Здесь вправо вниз бесчисленные, на вид очень легкие и мягкие, сплетаясь, стелились гусиными лапами лиловатые балки, поросшие кустами, и переходили в долину, всю из одних садов, недавно перекопанных, и потому теперь тепло-разодранно-рыжих, с четкими, рабочего вида, деревьями, обмазанными известью с купоросом; влево вниз, тоже за гусиными лапками балок, мрело море, уводящее душу, потому что был редкостный для зимы штиль и горизонт расплылся по воде и небу (на такое море смотреть всегда почему-то нехорошо было Павлику). А прямо перед глазами в лесу на горах, в трех разных точках и очень далеко одна от другой, белели лесные сторожки.
Павлик подумал, что от этих именно трех белых точек, растерянных в огромной пустоши, в лесу, стало грустно Наталье Львовне, потому что она повторила, задумавшись:
— А у меня вот уж будущности нет.
И даже ниже ростом вдруг она показалась Павлику, и меховая шапочка ее… как будто такую же точно носил кто-то очень родной… И только что придумал он, как спросить ее о будущности, как тут двое, не то бродяжек, не то пришлых рабочих, — один в чувяках, подвязанных на манер лаптей бечевкой по суконным чулкам, и в пушистых волосенках из-под старенького картузика, другой — в толстых сапогах- бахилах и в шапке, надвинутой на оттопыренные красные уши, нагнали их, тихо идущих, и второй хриповато крикнул Павлику:
— Эй, парнишка! Это мы на Биюк-Чешму идем?
— Какой тебе здесь «парнишка»!?. Это — панич, а он — «парнишка!». Обращения не знает! — выговорил ему первый, с изумленными мелкими глазками и маленькой бородкой. — Вы ему, господа, извините: он — деревенский, — обращения еще не имеет.
Деревенский, с желтыми усами, с носом кривым и длинным, оглядел Павлика и Наталью Львовну, задрав голову, и пошел себе шагать дальше, а пушистоволосый топтался около и говорил, точно комарик пел:
— Он — невежа, он этого не понимает, что нужно вежливо с господами… Нам, стало быть, по соше все итить, — куда соша?
— Да, по шоссе, — сказал Павлик. — Тут верст десять ходу.
— А ночевать там нас пустют, спроси! — крикнул, не оборотясь, невежа.
— Они-то почем же знают, во-от!.. Эх, с таким товарищем прямо мученье!.. Ну, раз село, — значит… пятак дашь, — и пустют… — вкрадчиво поглядел было, как умный пес, потом двинул картуз за козырек и зашлепал дальше.
— Им нужно что-нибудь дать… У вас мелочи нет ли?.. У меня нет, как назло! — заволновалась вдруг Наталья Львовна.
— У меня тоже ничего нет, — Павлик сконфузился было, но добавил брезгливо: — И незачем им давать, таким…
— Какой вы!.. Непременно, непременно нужно! Нужно! Вы знаете, что для меня значил пятак, когда я шаталась? Я ведь побиралась под окошками, вы знаете? Я пела какого-то там Лазаря, — вот вроде как маленькие поют, неизвестно о чем, — сама и сочиняла, только бы пожалостней, а мне краюшки черствые, яйца печеные тухлые, — все бабы, конечно, — и хоть бы кто когда-нибудь этот пятак дал!
— Что вы выдумали?
— Да, «выдумала»!.. По копейке, впрочем, подавали.
Павлик не знал, зачем она говорит это, и смотрел на нее, нерешительно улыбаясь, а она продолжала упрямо:
— Грязища была — по колено, — и действительно ведь ровно по колено, — в селах всегда грязнее, чем в поле, — дождь (тогда весь июнь дожди шли), а у меня всего и теплого было одно одеяло, так я и щеголяла в одеяле, как цыганка… Старик один со мной тогда ходил, Горбунков Кузьма… Вы что так смотрите? Правда!.. Это уж давно было… Это я вот на этих посмотрела, — вспомнила, а то я уж забыла…
— Так вы это что же, серьезно?
— Я — всегда серьезно.
— Зачем же вы?..
— Шаталась?.. Потому что боялась этого… Я всегда все делаю, чего боюсь. Боялась, боялась, как это так ходят люди? Вот, взяла да сама и пошла… Ну, ошибка, — ну, глупо вышло, — ну, черт с ним, — не все ли равно?.. — Помолчала и добавила: — А в одной избе три дня прожила, — разболелась… Там хозяева оказались хорошие: меня удочерить даже хотели: я сказала, что я безродная… «Мы, говорят, тебя замуж выдадим, — касат-ка!..» Я у них там печку петухами разрисовала, — очень были довольны, — и стихи им читала наизусть… «Какая, говорят, девка-то, золото! Должно, где-нибудь в горничных жила, ума набралась…» Я ведь и зайцем ездила в угольных вагонах… а версты за две до станции нас высаживали кондуктора: тихий ход, — и прыгай себе на шпалы…
Павлик смотрел на нее, и веря и не веря: очень как-то непохоже было, чтобы она ездила в угольных вагонах, ходила в одеяле под дождем, побиралась… Только вспомнив, какие у нее бывали иногда глаза грустные, поверил, наконец, и несмело спросил:
— Вы зачем же это все-таки?.. Чего хотели?
— Ну-у — «чего хотела»!.. Никогда я не знала, чего надо хотеть, и тогда не знала… Пошла и все… Так, что-то мерещилось: монастыри, странники, богомолки… Просто — это было красиво… казалось красиво, издали… Ну, хорошо. Не надо… Красиво и жутко…
— А вблизи?
— Сказала: не надо больше?.. И не надо!.. Вот расскажите лучше еще что-нибудь про свою царицу… как она?..
— Я больше ничего не знаю, — буркнул Павлик.
— И не надо — будем молчать.
Проволокли мимо ребятишки на ручных тележках сушняк из лесу и что-то полопотали громко и весело.
Павлик решил, что это, наверно, о нем, об его костылях, но не счел этого обидным, только подумал: были ли тогда, при царице опальной, такие тележки?.. И вдруг высчитал в первый раз правильно, что тому уж не тысяча двести, а тысяча триста лет. Так удивила его эта ошибка, которую чуть было он не допустил, что тут же, остановясь, обратился он к Наталье Львовне:
— А знаете, штука какая: я сказал вам — тысячу двести лет?.. Гораздо больше: в конце шестого века, в начале седьмого, — значит тысячу триста лет.
— Ну?
— Ошибся… на целую сотню лет!
— Павлик, Павлик!.. Разве не все равно? Тысячу двести, тысячу триста, тысячу четыреста, — какая же разница?
— Не тот век, — бормотнул Павлик.
— Ах, Павлик!.. Это очень скучно быть ученым… И, главное, историком! Вот уж безнадежная наука!.. Что было — было, ну и черт с ним! И зачем вспоминать? Никому не легче, и только всем скучно… Посмотрите, заяц!
Но это не заяц, — это просто рыженькая собачонка мелькнула в кустах, а недалеко в кустах же паслись коровы; коровы были больше все рыжие, и в рыжих кустах мало заметные, как будто копошились сами эти кусты.
Потом потянулись виноградники, попались крашеные ворота, ведущие вниз, в чей-то сад; потом шоссейная казарма в версте от Перевала.
Наталья Львовна сказала весело:
— Вот как хорошо — чинно мы гуляем… Очень сегодня мило… И какие-то загадочные всадники мчатся нам навстречу — совсем, как в вашей сказке!.. Видите?
Шоссе здесь шло, пересекая балки, крутыми изгибами: то появлялось белым треугольным куском из- за срезанного выступа, то пропадало, и так же появлялись и пропадали на нем неясно видные, потому что солнце било в глаза, звонкие верховые. Потом вымахнули грудью из-за последнего поворота, и ясно стало, что верховой-то был один, а другая лошадь в поводу, — иноходцы, — караковый и буланый, — ростом
