— Садитесь.
И указал ей стул перед прибором, поставленным Вырвикишкой.
— Для большей ясности, — с первого слова: чья такая?
Еля сказала. Полковник не был лично знаком с Худолеем, но слышал о нем.
— Но ведь у вас же там есть свой командир полка?
— Свой?.. Да, у папы, — прошептала Еля, вся еще потрясенная рокотом и рыком большого лысого полковника.
— У папы, у папы… Конечно, не у вас лично… Гм… Завилась… галстук надела… — разглядывал ее выпуклыми глазами полковник. — Значит, дело серьезное?
Еля действительно старательно одевалась и завивалась перед тем, как прийти и позвонить с замиранием сердца в полковничий звонок. Это у подруги своей, Эльзы Цирцен, просидела она с час перед зеркалом… дома сказала, что идет к ней готовить уроки, а Эльзе сказала, что идет в театр. То, что этот строгий человек, с такими ярко-рыжими усами, заметил ее старания перед зеркалом у Эльзы, не сконфузило ее: это придало ей, напротив, больше прочности, и, невесомо перед тем сидевшая, она теперь плотнее прижалась к стулу и ответила ему:
— Очень серьезное.
— Так-с!.. Ну, выпейте сначала чаю… Налейте сами, — умеете?.. Стаканов не бьете?.. Рукавчиками их не опрокидываете?.. Говорите сразу, а то я сам налью.
Еля чуть улыбнулась, но держалась на стуле прямо и чаю не наливала.
— Наливайте же! — прикрикнул полковник.
Еля вздернула плечом, поднялась, налила себе чаю.
— А рому?.. Ром пьете?
— Бро-ом?.. Не-ет…
Подняв брови, полковник соображал, ослышалась она или намеренно шутит, но слишком уж робко было юное личико, и Ревашов раскатисто захохотал, вставляя среди хохота:
— Учат вас там!.. В гимназии!.. Бро-о-ом!..
— А-ах!.. Вы сказали: ром! — догадалась сконфуженно Еля, однако не покраснела, только улыбнулась, опустив глаза, и начала усиленно мешать ложечкой в своем стакане.
— Гм… — отхохотавши, стал наблюдать ее Ревашов. — А сахар клали?.. Чем больше мешают пустой чай, тем он, конечно, слаще становится!..
Сконфуженная уже по-настоящему и прикусившая от неловкости нижнюю губу, Еля вдруг поднялась со стула и сказала довольно громко:
— Я пришла… просить вас за брата!
— А-а!.. Он кто же?.. Мой драгун?
— Нет… он… Он — политический… Сидит в тюрьме…
— Те-те-ре-те-те! Политический?..
— Не политический, так… ерунда…
Еля окончательно смешалась, и у ней захватило дыхание, а полковник откачнулся на спинку кресла. Выходило, что он был почти прав, представив барышню эту с револьвером в муфте: не у нее, так у брата ее — револьвер!
— Я такими вещами не занимаюсь, — сказал он строго. — Ваш брат политический, а я должен его освобождать, чтобы он меня же потом ухлопал?.. Дудки!.. Попался, и пусть сидит!..
— Он — Ко-олька!.. Ка-кой же он по-ли-тический! — протянула она, искренне изумленная, что такой важный по виду человек как будто боится Кольки. — Он же совсем мальчишка еще, — на год старше меня!..
— Однако… за что-то попал же в тюрьму?.. Не за то же, что по латыни кол!..
— Брошюрки нашли… и все… И, представьте, в Я-кут-ку!.. Они хотят его выслать в Я-кут-ку… Где на собаках… на собаках.
Задрожал голос, задрожала нижняя губа, и слезы блеснули…
— Э-э… на собаках!..
Полковник отвернулся, поднял повыше голову, провел рукою по шее.
— «Они хотят»… Кто это «они»?..
— Они… Губернатор… Административно…
— Вот и… возись теперь с вами!.. «Брошюрки»!.. Раз они запрещенные, ну и на черта их беречь?.. Запрещенные, — значит, в печку!..
Побарабанил по столу, стал накладывать себе сардинку на хлеб.
— Ничего я тут не могу!.. Сообразите вы с вашим братцем, что я могу?.. Губернатор ведь высылает, не я?.. Значит, к губернатору и надо… По-нят-но?
— Он отказал… Папа был у губернатора…
— Ну вот… Папе отказал, а мне не откажет?.. И мне откажет.
— Вы — командир полка!.. Как же он вам откажет?..
Так горячо это было сказано Елей, что Ревашов поглядел на нее пучеглазо и опять захохотал, хотя и не так громко, как прежде. Хохот ободрил Елю. Слова говорили одно, а раскатистый хохот — другое, и верилось именно в него, а не в слова.
Большой перстень на волосатом пальце полковника, перстень со сверкающим сине камнем, подсказал ей то же, что и все здесь, — и старинное серебро на столе, и вся щедро освещенная комната, — огромный резной ореховый буфет, тяжелые кресла, — именно, что полковник может освободить Колю и освободит: скажет только губернатору: «Охота вам мальчишку мучить!..»
— Охота вам, скажете, мальчишку мучить! — обратилась она к полковнику вслух с тем именно выражением, с каким думала про себя.
— Это кому я должен сказать? — поднял Ревашов брови.
— Губернатору! — не смутилась она. — Мальчишку!.. За то, что книжонки нашли!.. Сладили!
— Это чтоб я все ему говорил?.. Ни за что не скажу так!..
Полковник заулыбался уж, как бы готовясь похохотать снова, но вдруг спросил:
— И носик у него такой же?
— У кого?
— У Кольки?
— Такой же, — бормотнула она, сбитая с толку.
— Гм… Как же с таким носиком в Якутку?.. На таком и комар якутский не усядется, чтобы укусить!.. Ну, что я еще должен сказать губернатору? Говорите уж… Значит, — Худолей Николай… Он тоже гимназистом был?
— Гимназистом…
— Шутка ли с таким поручением ехать?.. В субботу у губернатора винт… Гм… До субботы еще два дня… Успею? Не экстренно?.. Не в двадцать четыре часа?
— Не знаю…
— Кто же знает? Я, что ли?.. Надо узнать… Конечно, предлог у меня есть… Не моего полка врач, но- о… Но я считаюсь начальником гарнизона… Сын врача моего гарнизона… Ну, пейте же чай свой… В субботу я у него винчу и… ввинчу… насчет Кольки… Он стрелять еще ни в кого не стрелял?.. Бомбами не занимался?
— Не-ет!.. Он же мальчишка!..
Еля сияла. Ей казалось теперь, что уже кончено: не сошлют Колю в Якутку, где на собаках… Ей захотелось как-нибудь поблагодарить полковника… И, глядя поверх его глаз на сияющий шар его головы, она вскочила быстро и сказала, счастливо запинаясь:
— Я вам так… так признательна!.. И все мы!..
— Погодите еще: «призна-тельна»!.. Вы думаете, с этим народом так просто? «Все мы»… Сколько же всех вас?
— У меня два брата еще, — старший и младший… Мама…
— А мама где хлопочет?
— Мама?.. Она не хлопочет…
