И тут же поправилась:
— Она больна… И так на нее это действует скверно!
— Еще бы… гм… Я думаю!..
Полковник посмотрел на стенные часы, тоже старинные, в виде длинного ящика, и посмотрела Еля. Было уж семь без трех минут.
— До свиданья! — присела по-гимназически Еля.
Полковник подал ей руку и, задержав несколько ее пальцы в своей мягкой ладони, спросил вдруг оживленно:
— Это какая, какая у вас там, — говорили мне, но без фамилии, меч-та-ет стать ко-кот-кой?
— Это… не я! — вся похолодела Еля.
— Еще бы вы!.. Конечно, не вы!.. С таким носиком… А кто же?
— Не знаю, — прошептала Еля.
— Гм… Ко-кот-кой!.. Хороша!.. Так и бухнула в классе!.. Хо-хо-хо!.. Ко-кот-кой!..
И держал ее руку. Потом вдруг бросил:
— Ну, одевайтесь!.. Остыли.
И сам помог ей надеть кофточку, подал муфту.
— Вырвикишка! (Он выговаривал: «Вырвыкышка».) Проводи барышню!
И пока явился Вырвикишка, успел ей сказать еще:
— Так, значит, в воскресенье… в это же время, не раньше…
— Хорошо… До свиданья! — чуть слышно отозвалась Еля.
Но когда она сошла с крыльца на тротуар, то не шла, а быстро летела, едва касаясь асфальта высокими каблучками ботинок.
Даже и не у девочек (почти девушек) бывает иногда такая необыкновенная легкость, невесомость тела во время какой-нибудь удачи (положительно, сила притяжения земного весьма изменчивая сила!), но девочки в пятнадцать-шестнадцать лет, — иногда их точно отталкивает сама земля… и бывает задумчивость на лицах у тех, кто прожил уже долгую жизнь и глядит им вслед, невесомо идущим, почти летящим…
Оставшись один в своей большой столовой, полковник Ревашов раза четыре прошелся по ней, гулко звеня шпорами, потом вдруг крикнул:
— Вырвикишка!.. Отвори форточку!.. Надушатся, как… как… черт знает что!.. Терпеть не могу!
И все ходил и звякал шпорами, пока возился с тугою набухшей форточкой денщик. Потом, когда он вышел, прошелся около стула, на котором сидела Еля, увидел на полу около него что-то матово-блеснувшее, нагнулся, поднял, — это была тонкая шпилька, выпавшая из ее волос.
Он повертел ее в пальцах, согнул, опять бережно выпрямил, подошел к форточке, чтобы выкинуть ее на улицу, и, повернув опять к столу, раскрыл толстую книжечку — стрелковый устав — и бережно уложил в середину этого устава… Даже страницы зачем-то заметил: 86–87.
Глава девятая
Облако счастья
В воскресенье с утра в волнении большом была Еля и часто смотрела в зеркало.
Так как Вася чертил на завтра карту Северной Америки и сепией разрисовывал Кордильеры, то мелькнула было старая мысль навести себе интересные веснушки, но вовремя вспомнила, что до весны еще далеко. Зато усиленно занималась прической и меняла ее раз шесть; и когда Вася, окончив карту, вздумал было налететь бурей на сестру и ее взъерошить, так закричала на него, так, вскочивши на стул, решительно замахала перед собой тяжелой линейкой, что Вася бросил ее и ушел на улицу играть на тротуаре в «классы». Теперь как раз был сезон «классов», и везде были хитро расчерчены то мелом, то углем тротуары, и мальчишки шумно прыгали на одной ножке и загоняли в «классы» плоские черепки.
За обедом Еля сидела в «греческой» прическе, которая делала ее на целый год старше на вид. Да, в этой прическе, как на старых греческих вазах и камеях, она казалась семнадцатилетней, и за обедом именно семнадцатилетней (на год с лишком старше!) она и воображала себя. Она будто репетировала роль: сегодня вечером ей надо было казаться семнадцатилетней… Почему?.. Если бы ей задали этот вопрос, она бы ответила на него по-детски: «Так!» — и это было бы вполне искренне.
И за обедом она держалась несколько чинно и снисходительно и делала молчаливо-большие глаза, когда Вася клал локти на стол, ел с ножа и кривлялся… И к Маркизу она приглядывалась не как к брату, которого видела каждый день, а как совсем чужая и, главное, семнадцатилетняя. И находила, что он интересен, конечно, но очень манерен. И думала про себя эти слова так: «Ин-те-ре-сен, да, но ма-не-рен ужа-асно!..» и говорила то, что говорила, врастяжку и даже почему-то немного в нос… Ела мало.
— Ты чего же это не ешь? — спросила мать.
— Не хо-чет-ся мне…
— Почему это не хочется, скажи, пожалуйста?..
— Ах, ма-ма!.. Ну вот не хо-чет-ся, и все!..
И поводила при этом шеей и пожимала плечом, как поводят и пожимают девицы только в семнадцать лет.
И ей хотелось, чтобы Володя это заметил, но тот прогулял все время до обеда по трем главным улицам и такой нагулял себе аппетит, что не обращал внимания ни на новую прическу ее, ни на новый тон, и только Вася, передернув носом, прошипел так же врастяжку:
— За-да-ется на ма-ка-роны!
— Ах, каким милым словечкам научился у денщика! — обиделась и заговорила совсем по- вчерашнему (на год моложе) Еля.
И еще перекинулись двумя-тремя ясно говорящими взглядами, и Вася погрозил ей из-за тарелки прочно сложенным кулаком, а она ему ложкой.
Вася покосился на эту ложку и сказал вполголоса:
— А я тебя грызану! — и нарочно щелкнул клыковатыми зубами.
Но он был очень похож на Колю, которого она спасала от Якутки; глядя на Васю теперь, Еля вспоминала того, который томится и ждет, и, улыбнувшись слегка и снисходительно на слово «грызану» и на клыковатые зубы, снова становилась семнадцатилетней.
От обеда и до семи часов очень трудно было убить время. Еще надолго занялась прической, вплетая в волосы лиловую ленту, соображая и представляя, как она будет казаться при электричестве. Но маленький серый котенок, которого звала она Фаустом, играя на ее плече, вытянул лапкой ленту, и она подумала, что это что-то значит, и заменила лиловую темно-алой.
Приехал отец, никогда почти не попадавший к обеду, и ей захотелось показаться отцу. Она вошла в столовую и стала к нему боком (так яснее должна была броситься ему в глаза ее греческая прическа) около окна и этажерки. Перебирала на этажерке, на своей полке, учебники, кстати вспоминая, что надо было готовить на завтра (вспомнила по привычке, совсем почему-то не думая завтра идти в класс).
— А в городе два случая оспы… Натуральной! — сказал отец матери.
— Во-от!.. Гоняют целый день по улицам, еще подцепят! — отозвалась мать и на нее оглянулась.
— Оспа у нас привита… и я ведь не гоняю, а сижу дома! — пожала она семнадцатилетним плечом.
— А уж куда-то собралась!.. Смотри, догоняешься!..
Еля глядела на мать из своей новой (семнадцатилетней) дали, точно и не на мать… Какой неуемный у нее, вдавленный, сжатый с боков лоб!.. Какие щеки — два вздутых ромба!.. Какие маленькие, какие тусклые глаза!.. И как хорошо это, как счастливо, что она, Еля, вышла не в нее, а в отца! И вот Коля не в нее, и как же вскинется она сейчас, если сказать про Колю!
— Колю, может быть, выпустят под надзор полиции, — сказала она небрежно.
— Кольку?
Совершенно безразлично или в недоумении, — это мать.
