нее острым уничтожающим взглядом и шумно выскочила из комнаты.
— Какая, а? — шепнула сестре Нюра, кивнув ей вслед, и добавила уже не шепотом: — Может быть, пойдем пройдемся?
Надя сразу же согласилась, что следует пройтись, и, спускаясь по лестнице, проговорила извиняюще:
— Надо все-таки войти в ее положение: ведь немецкие поляки должны будут теперь стрелять в русских поляков, а русские поляки в австрийских… Конечно, ей своих соотечественников должно быть жалко, — как же иначе?
Лекции на курсах еще не начинались, и можно было просто «пройтись». Но жизнь уже начинала читать юным сестрам свои суровые, строгие лекции, из которых нельзя было пропустить ни слова, так они были значительны, и часто на улицах звучали эти слова, притом не только у газетных киосков.
Улицы прежде такой чопорной столицы, как Петербург, теперь были возбуждены и говорливы. Теперь говорили даже в вагонах трамваев, в которых раньше царила чинная тишина. Теперь вообще петербуржцы стали общительны, насколько позволяла им их исконная замкнутость, сдвинутая с места важностью наступивших событий, последствия которых были пока еще очень загадочны, но во всяком случае должны были стать небывало еще в истории человечества велики.
На Аничковом мосту сестры встретили однокурсницу Нади, путиловку Катю Дедову. Ее отец работал модельщиком на Путиловском заводе, поэтому от нее Надя привыкла уже слышать о рабочих, о тех самых, которые шли когда-то, 9 января, к Зимнему дворцу, в которых стреляли под команду: «Патронов не жалеть! Холостых залпов не давать!»
Это был особый мир — Путиловский завод за Нарвской заставой. Надя знала, что там тысячи людей в длиннейших цехах готовят машины войны — пушки, что сам Путилов, владелец завода, почти то же самое для России, что для Германии — Крупп, что на этом заводе строят даже военные суда — миноносцы и крейсера.
Ей никогда не приходилось бывать ни на каких вообще заводах, и она с начала своего знакомства с Катей Дедовой относилась к ней с уважением за одну только ее прикосновенность к такому огромному заводу. Теперь же, когда началась война, это уважение выросло еще больше.
Нюра пытливо вглядывалась в плотную, крепкую на вид девушку, с крутыми щеками, выпуклым лбом, с не умеющими как будто совсем улыбаться губами, с густыми темными бровями, низко опущенными на небольшие карие глаза.
И голос у нее был низкого тембра, и с Надей она говорила как старшая с младшей, из чего Нюра вывела, что она, хотя и однокурсница сестры, но, должно быть, не одних с нею лет. И руки у нее были шире в кистях, чем у Нади. Так как стояли они трое теперь перед одним из вздыбленных бронзовых коней, которого хотел привести к покорности мускулистый бронзовый человек, то Нюре подумалось даже, что такая, как эта Дедова, пожалуй, тоже могла бы взять в свои руки повод и повиснуть на нем, чтобы прижать конскую голову поближе к земле.
На вопрос Нади, как на заводе настроены рабочие, Катя отвечала не то чтобы привычно хмуря свои густые брови, но как будто подчеркнуто хмуря их:
— Рабочие ведь теперь раскассированы: очень многих забрали в армию, несколько тысяч, а другие, которые тоже запасные или ополченцы, только очень нужные на заводе, — те оставлены, работают, только их предупредили, что чуть что — ушлют под пули без разговоров.
— А что это значит «чуть что»? — не утерпела, чтобы не спросить, Нюра.
— Это твоя сестра? — спросила Дедова Надю вместо ответа Нюре.
— Сестра же, я же ведь тебе сказала! — удивилась Надя.
— Я не расслышала. Она на тебя похожа, — сказала неторопливо Дедова и, оглядев Нюру цепким взглядом, как бы вскользь бросила ей: — Рабочие останутся рабочими, хотя и война.
— И хотя работают на войну, — добавила Надя.
— А что может выиграть на войне рабочий? — глядя по-своему, то есть как будто исподлобья, недоверчиво и недовольно, на Нюру, спросила Дедова.
— Ничего ровным счетом, — храбро ответила Нюра готовой фразой, слышанной ею от сестры, хотя в смысл этой фразы она еще не удосужилась проникнуть.
— То-то и есть… Поэтому настроения у наших рабочих остались прежние. А как их расстреливали в июле, этого они не забыли.
— Разве расстреливали? В июле? — изумилась Надя, понизив голос.
— А ты разве не знала? Впрочем, это уж были каникулы, ты уехала домой… На заводе же, на дворе, в рабочих стреляли… Были убитые, много раненых. Потом многих арестовали…
Густой, почти мужской голос Кати очень шел — так показалось Нюре — к тому, что она говорила, и потом, когда они простились, так как Катя куда-то спешила, Нюра совершенно непосредственно сказала сестре:
— Вот такая могла бы идти впереди с красным флагом, а совсем не ты!
Это больно укололо Надю.
— Не я? Не я? Не говори глупостей!.. Катя, может быть, тоже захочет идти, только у нее не выйдет.
— Почему не выйдет? Именно у такой и выйдет.
— А я тебе говорю, что не выйдет! Я знаю Катю получше, чем ты.
— Зато она рабочих знает, а ты нет, — не сдавалась Нюра.
— А ты почему думаешь, что я не знаю?
— А где же ты их могла видеть? В Симферополе?
— Где бы то ни было, — упорствовала Надя.
— Нигде не видела, а туда же!
— Не раздражай меня, пожалуйста!
— Во-об-ражает в самом деле! — не унималась Нюра. — Только потому, что Сыромолотову понадобилась, а если бы он эту увидел, он бы на тебя и не посмотрел!
— Дедову? Сыромолотов? И на меня бы не посмотрел?..
Это не оскорбило, а развеселило Надю. Она засмеялась и дружелюбно уже толкнула сестру в плечо.
— Значит, ты уверена, что ему нравишься? — постаралась по-своему понять ее Нюра.
— То есть ты хочешь сказать, как «натура»? Я думаю, что у него были соображения по этому поводу.
— А если бы в то время у нас была эта Катя и вы бы вместе пошли к Сыромолотову, то он, конечно, выбрал бы для картины ее, а совсем не тебя!
— Это ты говоришь просто потому, что сама к нему неравнодушна — вот и все! — выпалила одним духом Надя.
— Я? Неравнодушна?
— Понятно! Иначе отчего бы ты покраснела!
— Нисколько я не покраснела, — возмутилась Нюра, чувствуя, однако, что еще гуще краснеет. — Ну да, теперь я все понимаю, — безжалостно продолжала она. — Только не понимаю, как же ты так, когда он уже старик?
— Что ты выдумываешь дурацкие глупости! — прикрикнула на нее Надя, но спустя немного добавила: — Сыромолотов пожилой человек, хотя стариком его никто не называет пока.
— То-то все ты носишься с его картиной! — соображала вслух на ходу Нюра. — Картина, картина! «Я с красным флагом! За мной демонстранты! Впереди полиция и войска!..» А все дело в том только, что ты…
— Замолчи, пожалуйста! — перебила Надя.
— Хотя вот мы учили «Полтаву» Пушкина, — продолжала тем не менее Нюра. — А там Мария влюбилась в старика Мазепу… Конечно, он был целый гетман, а не то чтобы какой-то художник, зато ведь и Кочубей был «богат и славен» и «его луга необозримы»…
Тут Надя бурно повернулась и пошла назад, и Нюре оставалось только повернуться тоже и пойти за ней следом, ничего больше не говоря, но в то же время улыбаясь слегка и с виду беспечно.
