Спускаясь по лестнице, он пожалел товарища, которому явно не повезло в семейной жизни.
Винить его самого в этом, как склонен был бы сделать это Сыромолотов, было трудно; однако помочь чем-нибудь совершенно невозможно. Жизнь сложилась именно так, как, очевидно, и должна была сложиться.
Наконец, нужно было еще решить, не питали ли разные семейные трагедии, подобные этой, творчества Левшина: у всякого ведь свой способ вдохновляться.
Как художник всеми клетками своего существа, Сыромолотов этой семейной неурядице (которая к тому же могла закончиться и полным примирением супругов) не придавал особого значения. Для него лично гораздо печальнее казалось то, что Левшина приходилось после виденного в его мастерской вычеркивать из числа ищущих, из числа идущих вперед.
Печальный вывод этот все созревал в нем и во время разговора на балконе, но окончательно созрел только в момент неожиданной семейной сцены.
Едва успел добраться Сыромолотов к себе в «Пале-Рояль», как мальчик в синей курточке с металлическими пуговицами и в фуражке с вышитым по околышу канителью словом «телефон» постучал к нему в дверь и крикнул:
— Просят к телефону!
Надо было спуститься вниз. Он не сомневался, что звонит Надя, и действительно говорила она:
— Если можете, Алексей Фомич, приехать сейчас на Дворцовую площадь, угол Невского, то можете увидеть пристава Дерябина.
Разумеется, он обещал приехать, и минут через двадцать вагон трамвая доставил его к Дворцовой площади.
Надя его ждала. Она была одна, и это почему-то было ему приятно.
Обыкновенно он выходил «на натуру» всегда один, теперь же их было двое, как, не меньше чем вдвоем, идут сибирские охотники на медведя. Главное, что Сыромолотов в Наде чувствовал тот же самый художнический подъем, каким полон был и сам. У нее сияли глаза, и он, глядя на нее, почти ощутимо видел, что она представляет и переживает сейчас не что иное, как его картину «Демонстрация».
Надя вела его, и он шел за нею точно так же, как на его картине она вела толпу демонстрантов. Он ловил себя на том, что не чувствует никакого неудобства от того, что его ведет к месту, где он может увидеть Дерябина, девятнадцатилетняя Надя; напротив, он был ей благодарен, как месяца два назад в своей мастерской, где она стояла с красным флагом в руках.
Он шел за нею через Дворцовую площадь, по-своему впитывая и эту площадь, и дворец, и толпу людей, и экипажи, и машины, и у него блеснула мысль, перевернувшая мгновенно весь его замысел, мысль дерзкая, так как подсунула она ему на холст то, что было несравненно труднее сделать, чем небольшую толпу на небольшой улице в сравнительно небольшом Симферополе… Эта мысль была: «А что, если взять эту вот площадь, и дворец, и тысячную толпу, и вот такой день, как сегодня?»
И не успел еще он хоть сколько-нибудь освоиться с этой чересчур дерзкой мыслью, как Надя, улыбнувшись какою-то круглой, вроде нимба, улыбкой, сказала ему:
— А что, Алексей Фомич, если бы это вот вы перенесли на свое полотно?
— Как «это»? — боясь, что не о том она говорит, спросил Сыромолотов.
— То есть, я хочу сказать, что если бы к Зимнему дворцу шла ваша демонстрация, вот была бы кар- ти-на!.. Только я, конечно, это по глупости своей говорю: такой картины невозможно сделать, — и Надя даже махнула рукой в знак безнадежности.
Он поглядел на нее удивленно, протянул, как это было ему свойственно: «Гм, да-а!» — окинул глазом и дворец и площадь, перевел свой шаг на тот самый «мертвый», о котором говорила Нюра, и, наконец, сказал:
— За-нят-но было бы!
— А можно? Разве можно? — необыкновенно как-то почти выкрикнула Надя и расцвела при этом.
— Все можно, — буркнул он, чувствуя, что с этого момента будет смотреть на свою картину, оставшуюся там, в Крыму, только как на эскиз для новой, зародившейся в нем теперь.
— Ведь подумать только: какая-то никому не известная улица где-то вообще, хотя бы и в Симферополе, или Дворцовая площадь, известная всей России! — с большим подъемом и ярким сиянием глаз проговорила она, он же добавил:
— Не только всей России, даже и всему миру после девятого января.
— Вы это серьезно, Алексей Фомич?
— А разве вам показалось, что я шучу? — удивился он.
— Нет, я вижу, что не шутите… Я очень рада и сама не знаю, что говорю… Это я от радости так.
Радость действительно так и рвалась из круглых глаз Нади. Когда же она сказала вполголоса почему-то: «Вот он! Смотрите!» — Сыромолотов отчетливо почувствовал в ней снова товарища — охотника, напавшего на след крупной дичи.
Он поглядел туда, куда кивнула Надя (они уже подходили к тротуару около дворца), и увидел того, кого искал безуспешно в Симферополе: пристав Дерябин — ставший, впрочем, здесь, в Петербурге, только помощником пристава — стоял перед козырявшим ему другим полицейским чином, казавшимся маленьким сравнительно с Дерябиным, но бывшим не ниже среднего роста.
— Он самый! — так же радостно, как и Надя, и тоже вполголоса отозвался ей Сыромолотов и немедленно вообразил его верхом, притом не на гнедом и невзрачном, а на красивом вороном коне с белой звездой на лбу.
Белая звезда, впрочем, так же быстро пропала, как появилась, но вороной конь под таким всадником прочно остался в мозгу.
— Мимо него пройдем, Алексей Фомич, как все ходят, — успела предупредить художника Надя, опасаясь, что Дерябин крикнет и на него точно так же, как на нее: «Вам что нужно?», если он перейдет на «мертвый шаг».
— Я понимаю, — постарался успокоить ее Алексей Фомич, — ведь он что называется «в наряде на дежурство» — охраняет дворец, — как же можно…
Они пошли мимо Дерябина, как ходят вообще жители столиц, и Надя сознательно четко и быстро делала шаги, а художник старался идти ей в ногу, и в то время как Надя, только искоса взглянув на Дерябина, тут же перевела взгляд на другого полицейского, Алексей Фомич так и впился глазами в того, кого отыскивал и, наконец, нашел.
Однако он не удовольствовался этим: он обернулся, когда прошел мимо, и, должно быть, это показалось подозрительным Дерябину.
Вдруг раздался его мощный басовый голос:
— Подождите минуточку! — и он направился к ним сам.
Алексей Фомич не столько видел, сколько почувствовал, как с лица Нади слетела вся ее недавняя сияющая радость, и это заставило его улыбнуться, а Дерябин обратился не к нему, а именно к Наде:
— Предъявите, пожалуйста, ваш паспорт.
— Почему? — спросила Надя, ободренная улыбкой Сыромолотова.
— Потому — что вы подозрительно себя ведете, — прогудел Дерябин, а Сыромолотов сказал вдруг неожиданно для Нади весело:
— Земляков своих не узнали?
Надя поняла, что ей тоже необходимо улыбнуться, а Дерябин, выпятив губы и оглядев поочередно их обоих, спросил густым, еще более низким басом:
— Это в каком смысле земляков?
— В симферопольском, — в тон ему ответил Алексей Фомич, и выпяченные губы Дерябина слегка разошлись в стороны.
— Вы из Симферополя? А-а… Это другое дело… Мне кажется, что я вас там даже видел, — старался припомнить и явно не мог Дерябин.
— Не знаю, видели ли вы меня, но я вас не один раз видел, и очень рад видеть снова, — весьма
