другая сторона не имеют: сходятся врукопашную, в штыки.
Для 5-й стрелковой дивизии Алиев не нашел работы, точно так же как и для кавалерийской, так что встречный бой вела всего только одна дивизия, со своим начальником генералом Коленковским во главе, против двух дивизий фон Бюлова, который к тому же опирался на гарнизон крепости Летцен, в районе Мазурских озер.
Одна бригада шла на Даркемен, другая на деревню Говайтен, но и та и другая попали под ураганный огонь немцев. Дивизия Коленковского имела всего 48 легких орудий и 6 гаубиц; артиллерия корпуса фон Бюлова была более чем вдвое сильнее.
Можно было заранее сказать, что встречный бой не мог окончиться победой слабой стороны над сильной; но никто бы не мог предсказать того, что целый день боя при таком явном неравенстве сил окончится вничью.
Тесной связи с противником корпус Алиева ни 5, ни 6 августа не имел; разведка действовала слабо; сведения о силах фон Бюлова, об их расположении были весьма туманны; встреча, оказанная наступающим бригадам со стороны немцев, была совершенно непредвиденной — и все-таки пять полков (считая с Абхазским) не только устояли в целодневном бою с двойными силами немцев, но и сумели нанести им огромные потери.
Бой закончился только с наступлением темноты: корпус фон Бюлова, получив приказ отступать, очистил занимаемые им позиции под покровом ночи.
Коленковский же, донося Алиеву о подробностях боя, назвал его «страшно кровопролитным». Действительно, потери в одной только бригаде, которой командовал полковник Новицкий, были около трех тысяч солдат и офицеров.
У Притвица был еще корпус пехоты — 20-й, но он действовал на путях продвижения армии Самсонова, и случилось так, что в один и тот же день 7 августа два корпуса 8-й германской армии не добились успеха в бою под Гумбинненом и Гольдапом, а третий вынужден был отступить на фронте южнее Мазурских озер. Успеха 1-го корпуса генерала Франсуа оказалось совершенно недостаточно для того, чтобы считать положение всей 8-й армии прочным, и Притвиц уже в 5 часов вечера категорически приказал всем своим трем корпусам на фронте Гумбиннен — Гольдап отступить. В этом приказе его была фраза, очень больно оцарапавшая сотни немецких сердец из высшего офицерского состава всех трех корпусов:
«Я вынужден буду отойти за Вислу».
Что эта фраза была продиктована не минутным отчаянием, Притвиц доказал тем, что в 22 часа прислал новый приказ начать отход за Вислу немедленно. В этом приказе каждому корпусу был указан точный маршрут отхода.
Начальник 30-й дивизии Коленковский был инженер-генерал-лейтенант и потому, должно быть, очень ценил содействие сапер в своих боевых действиях: в каждой из двух его бригад, начавших утром 7 августа наступление на немцев, по взводу сапер было направлено впереди авангардных отрядов.
Предполагалось, конечно, что немцы будут отступать, хотя и огрызаясь, точно так же, как отступали перед этим, не ввязываясь в упорный бой. Но, с другой стороны, и от командира корпуса генерала Алиева был получен приказ тоже не завязывать серьезного сражения, поскольку неизвестно было, что это за канонада началась севернее, в корпусе Епанчина, и как там обернется дело.
Ни пешая, ни даже конная разведка не успела еще доставить нужных сведений о противнике, и наступление было начато вслепую. Но если немцы были намерены отступать под прикрытием своей артиллерии, то, конечно, их саперы должны были взрывать за их пехотой мосты и всячески портить дороги и минировать их, чтобы затруднить преследование их русскими частями, а саперы 30-й дивизии должны были восстанавливать разрушенное и испорченное, чтобы преследование велось без задержки.
Так, взвод сапер, которым командовал прапорщик Якушов и в котором был рядовой Петр Невредимов, выступал утром из Гольдапа впереди 1-й бригады 30-й дивизии, держа направление на Даркемен.
Шоссе на Даркемен, асфальтированное, гладкое, блестевшее под первыми лучами солнца, хотя далеко просматривалось, считалось небезопасным и с вечера, а за ночь, по соседству с таким предприимчивым противником, как немцы, обстановка могла значительно измениться к худшему.
Поэтому Якушов рассыпал свой взвод цепью по обе стороны шоссе, быстро рассчитав его на группы по три человека и назначив старших, а сам со взводным унтер-офицером Петрачуком, Петей Невредимовым, его дядькой-ефрейтором и Гуньковым, который, как старый сапер, особенно им ценился, шел сзади.
У Якушова был бинокль, — не цейсовский, правда, но и не театральный, — и он, не надеясь на свою дальнозоркость, то и дело подносил его к глазам, надеясь усмотреть там, вдали, те или иные каверзы немцев.
Так как очень быстро стало совсем по-летнему светло, то, конечно, саперы продвигались вперед с возможной осторожностью, скрытностью, пользуясь для этого и складками местности, и изгородями, и постройками, которые, кстати, нужно было осмотреть, хотя бы и бегло, — и деревьями, и кустами, и высокой травой… Но долго так идти не пришлось: резко и сразу рвануло воздух кругом, и Петя Невредимов остановился и, не взглянув на Якушова, инстинктивно сжался в комок, замер, присел: просто как-то сами собой согнулись колени… В сознании мелькнуло, что их заметили, по ним дали залп немцы.
Кинув взгляд в сторону Якушова, Петя выпрямился, потому что Якушов смотрел в свой бинокль туда, откуда направлен был немцами артиллерийский обстрел не маленькой кучки сапер, конечно, а идущего вслед за ними совершенно открытого авангарда бригады.
— Близко… Версты три, — определил Петрачук, такой с виду спокойный, что Пете стало вдруг досадно на свою минутную слабость.
Когда еще загремело оттуда же, он постарался не пошевельнуться. Он даже спросил Якушова, слушая в то же время свист снарядов вверху:
— А что же наши?
— Наши? — Якушов оглянулся назад, и тут же обернулся Петя, готовясь увидеть где-то сзади свои батареи (он знал, что два дивизиона легких орудий имеется в их бригаде), но разглядеть ничего там, сзади, не мог, Якушов же сказал убежденно:
— Сейчас начнут и наши… Мы ведь за две версты от них.
— Однако ничего не видно, — заметил Петя. — Может быть, вы в бинокль…
Но тут началась беспрерывная пушечная пальба со стороны тех домиков за деревьями, о которых Петя раньше еще на ходу успел узнать от Якушова, что это «по-видимому, деревня Говайтен, судя по плану, а может быть, и не деревня, а городишко…»
Они пятеро стояли за колючей изгородью из подстриженного боярышника, окаймившей правильным прямоугольником капустный и картофельный огород. Небольшой чистенький дом под черепичной крышей и все усадебные постройки при нем были осмотрены ими, и жителей обнаружено не было. Но теперь, когда начался ожесточенный артиллерийский огонь, причем не одних только легких орудий, но и тяжелых, Петя увидел, что Якушов вдруг обеспокоенно повернулся в сторону дома и взялся за кобуру своего револьвера.
Якушов ничего не скомандовал, но вслед за ним и Петей повернулись к дому и остальные, и Гуньков крикнул вдруг:
— Немцы!
И тут же из слухового окошка чердака, куда едва заглянули, так как спешили дальше, блеснуло, и Петя в недоумении увидел, как схватился рукою за шею Якушов, как между пальцев его показалась кровь, и он медленно опустился на землю, а Петрачук, человек серьезный на вид, загорелый до черноты, толстоплечий, кинулся в сторону и крикнул: «Вперед!..»
Пете больше почудилось, чем послышалось это «вперед!». Он видел только взмах руки Петрачука и как Гуньков и Побратимов, его дядька, бросились за ним в ту же сторону…
Он только через два-три мгновения понял, что надо бежать из-под прицела того, кто стрелял через узкое слуховое окошко, — выбежать за сторону угла, вершиной которого был глаз стрелка на чердаке, — и он кинулся вслед за Гуньковым, опоздав на момент… На бегу показалось ему, что пропело что-то тонко, по- комариному над его головой сзади, и мелькнуло в сознании: «В меня стреляют!» Рванулся вперед, пошевелив шеей, догнал Гунькова, даже крикнул ему зачем-то: «Цел!» Потом вместе с ним и следом за
