и баки с бельем, и корзины с фруктами, и даже бутыли, таким образом руки оставались свободными и можно было разговаривать – в Калабрии при разговоре отчаянно жестикулируют. Даже книгу или газету и ту кладут на голову. Эта привычка выработала у местных жительниц горделивую, благородную осанку, восхищавшую Флоранс, иногда даже маленьких детей носили на голове в корзинке, а они, лежа на животе и облокотившись о край корзины, взирали на окружающий мир, словно с балкона. Но ни один мужчина не унизился бы до того, чтобы нести таким образом хотя бы конверт. Однажды Флоранс видела, как шедшая впереди нее женщина свернула в переулок, неся на голове длинную дубовую балку весом килограммов в сорок, если не больше. Шла она медленно, втянув голову в плечи и балансируя руками, чтобы удержать равновесие, а впереди нее парень лет двадцати с галантной улыбкой расталкивал людей, расчищая ей дорогу…
Иностранку в деревне встретили с тем же любопытством и благожелательностью, что и шофер грузовика. Уже через несколько дней у нее появились приятельницы среди этих славных женщин. Ни одна из них никогда ни на что не жаловалась. Впрочем, они искренне находили свою жизнь вполне приличной. Любой заработок служил поводом для небольшого торжества: немедленно покупалась мука, пеклись пирожки и коржики, которыми угощали друзей и соседей. Обычно приглашали и Флоранс. Если сумма была порядочная, собирался семейный совет и обсуждал, что купить в первую очередь. Утюг или бак для белья? А поскольку в обычные дни денег не было, хозяйственная утварь кочевала из семьи в семью – ее, не стыдясь, просили у соседки, и та без всяких разговоров давала просимое. Дня не проходило, чтобы какая- нибудь девочка или мальчик не приносили Флоранс от мамы то коврижку, то корзиночку инжира, то салфетку, сплетенную из рафии специально для нее, а то апельсиновый настой, тоже приготовленный для нее. Женщины делали это вполне бескорыстно, ничего не ждали в ответ, и Флоранс не знала, как отблагодарить их за внимание. Она не решалась послать им в подарок что-нибудь полезное, скажем кофейник или сахарницу, боясь увидеть на гордом лице суровую складку между бровями от пережитого унижения. Самое большее, что от нее принимали, это браслетку «для малышки» или шарфик для «бамбино». Впрочем, тотчас же она получала в ответ еще одну коврижку, глиняный горшочек либо изюм, завернутый в свежий лист, чтобы он не потерял сочности, так что она вечно оставалась в долгу.
Каждое утро на маленькой площади, под двухтысячелетней оливой, толщиной с баобаб, составлявшей собственность и основной источник дохода шести семейств, собирался базар. К счастью, олива вытянула вверх именно шесть толстых ветвей, и это облегчало распределение урожая. Флоранс нравилось бродить по этому скромному базарчику, где два или три десятка крестьян и крестьянок, не имеющих возраста, соблазняли покупателей, кто полдюжиной помидоров, кто горстью луковиц, корзиночкой яиц, парой голубей, петухом… В первый раз, когда Флоранс пришла на базар купить лимоны, она остановилась у прилавка высохшего морщинистого старика, с заросшим белой щетиной лицом, напоминавшим подушечку для иголок, но он закрыл лимоны ладонью и сказал: «Сначала нужно побеседовать». Обычай вежливости, не менее древний, чем эта олива. Купля, продажа – от этого, конечно, никуда не уйдешь, но все это – грязная сторона человеческих отношений. А благородная сторона – единственная достойная внимания – беседа, важнее всего справиться у собеседника о здоровье, о домашних делах, поговорить о событиях в мире, а иногда, если все обстоит благополучно, обменяться соображениями насчет жизни, превратностей судьбы, радостей и горестей человеческого существования. А главное, перед тем как забрать товар, следовало слегка похулить его, чтобы дать возможность старику (или старухе) расхвалить свои лимоны или груши, описать их необыкновенные качества, похвастать изумительным деревом, на котором они растут. Необходимо также поторговаться из-за одного или двух сантимов, и тогда ваш милый куманек чуточку уступит и принесет вам эту небольшую жертву с приветливой и гордой улыбкой.
Флоранс нравились эти благожелательные и полные человеческого тепла обычаи. Беседуя с людьми, она постепенно знакомилась с жизнью каждого жителя деревни, узнавала о его скромных надеждах, тайных печалях и никогда не уставала слушать. Но пришел день отъезда. По силе душевной боли, которую она ощутила, расставаясь со здешними местами, она вдруг поняла, что приехала сюда в деревню искать то, чего нет в каменных джунглях Хаварона, среди небоскребов делового района города. А мысль, что надо вернуться в «Фрижибокс», в атмосферу принудительной торговли по системе Квоты, показалась ей настолько невыносимой, что она как бы прозрела и поняла, почему, собираясь на отдых, захватила с собой зимние вещи. Не вернется она в Тагуальпу, во всяком случае сейчас не вернется.
Она написала длинное письмо дяде и, не дожидаясь ответа, уехала в Неаполь, а оттуда в Рим. Там она поселилась в районе Трастеверо. Под окном ее скромной комнатки росло фиговое дерево с корявыми ветвями, одетые в лохмотья веселые ребятишки, цепляясь за сучки, целыми днями играли в Тарзана. Прошло несколько недель, и у Флоранс кончились деньги, это как раз совпало с началом учебного года, и она без особого труда нашла уроки английского и испанского языков. Отец одной из ее учениц, заметив, что Флоранс умна и образованна, воспользовался своими связями и, раздобыв разрешение на работу, устроил ее секретарем дирекции керамической фабрики под Витербо, где сам был управляющим. Через несколько месяцев ее деловитость привлекла внимание другого управляющего, стоявшего во главе более крупного предприятия под Миланом. Он увез Флоранс с собой. Но Милан ей не понравился, он напоминал Хаварон. Та же лихорадочная, та же жестокая жизнь. Такой человек, как Квота, без труда внедрил бы здесь свой метод. Впрочем, о Квоте здесь уже говорили и говорили с интересом, не без зависти, хотя, в сущности, ничего толком о нем не знали. Флоранс покинула Милан и перебралась во Францию, в долину Роны, там, неподалеку от Авиньона, был расположен завод строительных материалов одного из крупных клиентов миланского промышленника. Несколько недель она вынуждена была работать у него почти нелегально, пока ее оформляли французские власти. Прованс привел ее в восторг. Но, увы, ей пришлось вступить в конфликт со своим убеленным сединой хозяином, который решил проявить инициативу отнюдь не на деловом поприще. Поэтому-то, как только представилась возможность, она принялась подыскивать себе другую работу там же, в Провансе, и в конце концов устроилась на черепичном заводе неподалеку от Сен-Реми- де-Прованс, у подножия Альпин.
Все это время она вела эпистолярную войну с беднягой Самюэлем, который никак не мог взять в толк, почему сбежала его любимая племянница. Но чем восторженнее описывал он дела фирмы – создав грандиозный бум, она «пожрала» основных своих конкурентов, Спитерос вынужден был переселиться в провинцию, где открыл фабрику пластиковых бассейнов, – тем меньше у нее было охоты вернуться в Хаварон и участвовать во всей этой бурной деятельности.
Но казалось, все, от чего бежала Флоранс, преследовало ее и здесь, в ее убежище. Все чаще имя Квоты стало появляться во французской прессе, главным образом, конечно, в экономической, как, впрочем, и в газетах других стран Западной Европы. Таинственная система Квоты стала предметом изучений и догадок, любимой темой споров «молодых дельцов», этих покорял его динамизм. Еще десять месяцев назад они и не подозревали о существовании Тагуальпы, а теперь только и говорили, что о «тагуальпекском чуде», пытались найти объяснение неожиданному расцвету торговли холодильниками, за которым последовал постепенно подъем и в других областях промышленности, находившихся в застое. И чудо это произошло в стране, которую, в общем-то, причисляли к слаборазвитым. Эксперимент казался тем более интересным, даже увлекательным, что сторонникам Квоты, господствовавшим в Хавароне и других больших городах, противостояла иная группировка, твердо занявшая позиции в провинции, одним из руководителей которой был Спитерос. Первые делали ставку на неограниченное производство товаров независимо от действительных потребностей населения, вторые – на ограничение производства с таким расчетом, чтобы спрос превышал предложение. Дерзость Квоты привлекала, но и тревожила, а приверженность Спитероса к классической экономике действовала успокоительно. У каждой из сторон были свои защитники и свои хулители, полосы газет были заполнены ожесточенными спорами. Флоранс, несмотря на свое резко отрицательное отношение к методу Квоты, не могла остаться безразличной к неожиданной славе, выпавшей на долю ее родины, и, хотя она тщательно скрывала свою причастность ко всему этому, в ней все же пробуждались патриотические чувства, и сердце начинало учащенно биться, когда она читала то, что пишут
