— Безросчетно, — сказал Микита Воловик и покивал задумчиво крупной, широко раздавшей серую шапку головой.
А Петро Воловик, вспоминая, как они заблудились, уйдя с полевого караула, и отвечая только своим упорным мыслям, говорил Миките вполголоса:
— Ось як было бы нам итить тодi, досi были бы у якой-небудь деревнi… А це не дiло, — кивнул он на свою левую руку и махнул правой.
В то, что кричал так громко командир полка, что покажет будто бы им, куда и как должны стрелять винтовки, они не вникали. Они знали, что начальство на то и начальство, чтобы что-то там такое кричать, чем-то угрожать, очень часто вспоминать мать и трясти перед их носами своими кулаками, которые могут быть в перчатках, а могут быть и без перчаток, — смотря по времени года и по погоде.
Немало успокаивало их пятерых и то, что очень спокойно говорил с ними их ротный; бабьюки же, кроме того, помнили, что никакого наказания не положил он им, хотя и видел, что они самовольно ушли с караула. Он даже не обругал их за это; назвал «дурачьем», но разве это называется обругать?
В полдень караульные обедали. Обед их был хотя и не горячий, как они говорили, все-таки теплый, так как от этой землянки кухни находились недалеко. Над котелками с борщом подымался пар, привычно щекотавший ноздри. Хлеб они ели с ломтиками сала. Это было то самое сало, которое раздавали и им в окопах и которого так многим совсем не хотелось есть, потому что люди то и дело засыпали сном замерзающих.
В караульной землянке так же, как и у них в окопах десятой роты, стояла вода, — лечь было тоже нельзя, и сидеть можно было только по-восточному, на корточках. Но воды здесь все-таки было гораздо меньше; здесь сделали для нее ямку в стороне, куда она и стекала, а из этой ямки вычерпывали ее наружу.
Караульные были неразговорчивы и равнодушны; их все время клонило в сон. Только караульный начальник — унтер и разводящий — ефрейтор держались бодрее, как это и требуется от тех, кто начальствует. И однажды, — это случилось уж после обеда, — очень оживились они оба, унтер и разводящий: это они увидели, как со стороны окопов подошла к перевязочному пункту толпа человек около двухсот на глаз.
— Ну, смотри же, пожалуйста, — куда же это они приперли? — удивился унтер.
— Клади всех в околоток, — чуть ухмыльнулся ефрейтор.
Пытались разглядеть что-нибудь там, теперь уже в запретной для них вольной пурге, что-нибудь радующее сердце пятеро арестованных, но их не выпустили из землянки. До них доносились только отдельные выкрики кое-кого из караульных:
— Пошли, братцы, — гляди, пошли!
— Назад же их погнали, или что?
— Да нет же, не назад пошли, а дальше!
— Как дальше? Куда же дальше они могут?
— Ну, вообще домой в деревню поперли!
— Вот так дела!
— А разве же могут дойтить по такой чертовой погоде?
— Нипочем не дойдут!
— Не дойдут, нет. То уж нам звестно! — сказал Микита Воловик.
— Заблудят, — поддержал его Петро.
— Замэрзнуть, — решил Бороздна, безнадежно махнув рукавицей.
Однако то самое, что попытались было сделать они день назад, делали вот другие, и уж не четверо, а почти целая рота. Это их очень взбодрило. Курбакин же толкнул Черногуза кулаком в ребро и сказал совсем радостно:
— Видал, как посыпались? И-идут себе, брат, никаких, потому что их цельная рота… А нас он, конечно, под замочек, как нас всего пять человек. Э-эх, не знали они, что мы здесь сидим, они бы и нас с собой взяли! С цельной ротой, брат, и командир полка ничего не сделает. Поди-ка, поори на них, — а они тебе сдачи!
— Замэрзнуть, — сказал Черногуз тем же тоном, что и Бороздна, но Курбакин ожесточился.
— Раз люди пошли, то, значит, должны дойтить куда надо! У них тогда здесь горит, понял? — ткнул он себя в грудь против сердца. — И никакой им ветер-мороз тогда не страшен. Понял?
Дикие глаза его горели, как могли гореть только сердца уходивших в буран.
И когда донесся звонкий голос Ковалевского со стороны землянки штаба, он снова ткнул Черногуза:
— Кричит, слышишь? Покричи теперь, покричи!.. Что он с ними сделать могет? Ничего не сделает.
— А как стрiльбу вiдкрое?
— Стрельбу-у? А им что, стрелять нечем? Он в них, а они в него.
— А може, они без винтовок?
— Ну да, дураков нашел! Без винтовок… Винтовку с собой несть, тяжельства особого нету, а она же считается твоя верная защита от врагов внешних-внутренних…
Очень крутила вьюга, трудно из-за нее было что-нибудь рассмотреть, — караульные вошли снова в землянку. Потом разводящий повел троих сменять часовых на постах. А когда вернулся часовой, стоявший в штабе у знамени, арестованные в первый раз услыхали о себе мало понятное.
— А-а, — это те самые, каким полевой суд будет?
— Это ты в штабе слыхал? — спросил унтер.
— Ну да, там же и командир полка говорил и прочие офицеры заходили, тоже разговор был. А подпоручик Каролиев…
Унтер сделал знак словоохотливому парню, и тот замолчал. Потом оба они вышли за двери землянки и там о чем-то говорили недолго, но бабьюки заметили, что, входя снова с надворья в темную землянку, унтер посмотрел на них какими-то оторопелыми глазами.
— Слыхал? Суд, говорит, над нами будет, — сказал Курбакин Бороздне.
— Полевой будто бы, — вполголоса отозвался Бороздна.
— Конечно, как мы не в казармах, также и не в деревне какой, а стоим себе в чистом поле, как волки в своих норах зарымшись…
— Судить нас хочуть, а? — сказал Петро Миките.
— Чул я — судить… А дэ ж судить хочуть? Куды отправлять?
И еще не успели прийти в себя арестованные от этой неожиданности, как появилась другая. Весь засыпанный снегом, охлопывающий звонко шинель и шапку обеими руками, вошел в землянку кто-то, перед кем навытяжку стали унтер, и разводящий, и часовые. Арестованные думали, что это командир полка, и по команде унтера: «Встать, смирно!» — встали. Но разглядели, что это ротный двенадцатой роты — Кароли.
Еще в селе Коссуве успели бабьюки цепко за все новое хватающимися зоркими степными глазами приметить этого седого подпоручика, потому что часто видели его вместе со своим ротным, точно бы были они друзьями; ротного же своего считали понимающим человеком; таким же понимающим должен был быть и этот, из двенадцатой роты, — так им казалось.
И даже когда Кароли, отряхнув снег и приглядевшись к ним при очень невнятном свете, шедшем в землянку из двух, нарочно оставленных щелей над дверью, сказал им: «Ну, ребята, я к вам дознание произвести!» — они все-таки не совсем поняли, что это значит, и смотрели на него внимательнейшими глазами, но безмолвно.
Однако, когда Кароли снял перчатки и вынул из бокового кармана шинели записную книжку с желтым карандашом, бабьюки переглянулись встревоженно: по долгому опыту жизни они знали, что когда готовятся что-то записывать с их слов, то это ни к чему хорошему не приводит.
Но не для всякого легко начать дознание, когда заранее знаешь, что око в сущности совершенно не нужно, что ни члены суда, ни председатель не прочитают его до конца, а командир полка требует только, чтобы формальность эта была произведена как можно скорее, чтобы успеть до сумерек расстрелять этих пятерых и оповестить об этом все роты.
