— Пальцев себе не отстреливают?
— Не было слышно насчет этого.
— Вот видите, какой выход еще оказался из нашего гнусного положения: сжечь все к черту, подождать, пока прогорит, а потом, конечно…
— Вот именно. А потом что? Опять строить снова-здорово?
— Лишнее, — махнул рукой Ливенцев.
— Как же так лишнее? Нам же еще здесь месяца два до марта, до грязи сидеть, а потом, изволите видеть, грязный сезон пересидеть надо, потому что насчет грязи мы уж теперь ученые, — вот и все три месяца выйдет сидеть.
— Сидеть-сидеть! А зачем? Сидеть, замерзать, — и ради удовольствия каких же это мерзавцев, хотел бы я знать?
И, вдруг схватив Урфалова за кисти его башлыка, Ливенцев неожиданно добавил:
— Прошу помнить, что этому мерзкому полевому суду, в котором вы будете участвовать, я придаю большое значение!
Должно быть, совсем непривычно для Урфалова, лицо прапорщика показалось ему очень больным, потому что он отозвался участливо:
— Аспиринчику бы вам выпить порошок, да пропотеть бы потом как следует. Только что у нас пропотеть негде, кроме как у Дубяги возле костра. Да и то это пока австрийцы терпят, а то могут так двинуть в этот костер шрапнелью, что…
Тут ураган, домчавшийся с русских полей, обдал их обоих густою снежною пылью и унес последние слова Урфалова, который спешил уйти в свою землянку.
Ураган начал бушевать вовсю снова, и стало очень сумеречно от надвинувшейся сплошной тучи. Прапорщик Шаповалов передал по телефону командирам батальонов, что командир полка приказал отапливать землянки чем и как возможно; если где имеются нежилые землянки, их крыши можно сейчас же взять на дрова; воду выкачивать, — вообще стремиться к тому, чтобы занять нижних чинов заботами о них же самих; но ни в коем случае не пускать их на перевязочный пункт.
Этот приказ передан был Струковым Ливенцеву тоже по телефону, но с добавлением, предназначенным только для него одного:
— Приготовьте взвод с прапорщиком Приваловым для приведения в исполнение приговора полевого суда.
— Как? Суд уже состоялся? — почти испугался Ливенцев.
— Может быть, еще и не состоялся, ко состоится, конечно. Я вас только предупреждаю.
— Но если суд их оправдает? — все-таки думал ухватиться за какую-то возможность Ливенцев.
— Полевой суд? Оправдает? Что вы, шутите полевым судом?
— Взвода здоровых настолько, чтобы они могли дойти до штаба полка, я не наберу.
— Полагается взвод при офицере. Но если не наберете… Неужели не наберете взвода?
— Нет. У большинства людей полная апатия, сонливость. Они еле способны передвигать ноги. Даже на то, чтобы отстреливать себе пальцы, у них уж нет энергии.
— Вот вы и расшевелите их, пожалуйста, выполнением приказа командира полка.
— Относительно расстрела своих товарищей?
— Сначала относительно выкачивания воды и отопления.
— Первое понемногу делается все время, а на второе они едва ли способны, — очень ослабели, даже и разбирать крыши не в состоянии… Хотя я, разумеется, попробую их расшевелить.
Когда Ливенцев передал Привалову, что он назначен командовать: «Взвод, пли!» — при расстреле бабьюков и Курбакина, тот, сидевший в это время в землянке, был ошеломлен до того, что с минуту только все шире раздвигал воспаленные веки, все выше подымал безволосые брови и напряженно ловил воздух раскрытым ртом, пока не пробормотал, наконец:
— Как так я назначен? Почему же я?
— Выпала вам почетная такая миссия, а вы что же, — недовольны, что ли? — спросил Ливенцев.
— Ну как же так, Николай Иванович!.. Вы, может быть, пошутили?
— К сожалению, нет.
— Неужели их расстреляют, Николай Иванович?
— Я и сам сомневался, однако уверяют со всех сторон.
— А если я откажусь командовать?
— Ого! Это будет неожиданно для вас храбро.
— Могу же ведь я отказаться?
— Под каким предлогом?
— Просто под тем, что я совершенно не в состоянии этого…
— Ведь наше с вами состояние никто не учитывает. Вы еще скажете, что вы и вообще командовать «взвод, пли!» не в состоянии, — но тогда зачем же вы прапорщик?
— Вообще «взвод, пли!» — по австрийским окопам, — это я могу, Николай Иванович, а по своим солдатам, как же это? У меня никакой команды не выйдет, я буду стоять и молчать.
— Вы даже можете и не дойти до штаба полка, — это ведь все-таки две версты с лишним, вы можете заболеть внезапно и потерять голос, — вообще мало ли что с вами может случиться, но это тогда будет предлогом нового судебного разбирательства. На военной службе очень любят судить и приговаривать, для чего существует известный вам дисциплинарный устав.
— Да ведь меня как будто и без того приговорили, Николай Иванович! За что же? Ведь я несу службу, Николай Иванович!
Даже слезы зазвенели в его голосе, и Ливенцеву стало его жаль. Он слегка похлопал его по плечу, но ничего не ответил и вышел определять, какую землянку можно бы было привести в негодность.
Глава тридцать третья
А в землянке полкового караула сидели в это время арестованные, и Курбакин говорил возмущенно и горласто:
— Хотя бы ж мы даже на самой абвахте сидели, перевязку нам обязаны сделать, — как же так? Ведь руку ж, ее дергает или нет? Обращаются с нашим братом, как с волками лесовыми!
— Яку небудь примочку, абы шо, должны бы дать, — поддерживал его Бороздна. — Може, до нас сюда хвершала пришлют?.. У мэне рука аж зайшлася, терпеть не можно.
— Я кровельщик природный, и отец и дед кровельщики были, — горланил Курбакин. — И так что мы с отцом кумпола даже на боговых домах крыли, и случилось мне раз, выпивши я был, упал с кумпола на крышу, — два себе ребра сломал, вот это место. А они, конечно, без внимания к нашему брату: «Срослось, говорят, чего тебе еще надо?» А того мне надо, что я все одно считаюсь калечный, и я своих правов добивался у них глоткой своей, однако они меня забрали да вон угнали куда, в страсти какие… Тут если из железа листового людей понаделать, понаставить, и то куда они к черту!.. А что касается немцев, то я у немцев по колониям тоже работал — каждый день на завтрак колбасу кушал, а на обед как поставят картошки жареной противень, так с этой картошки сало аж капает, — вон какой там харч был. А нам тут, может, и обедать даже не дадут, — скажут: «С завтрашнего дня на довольство запишем, а до завтрева святым духом живите!»
— Детей много маешь? — уныло спросил Черногуз.
— Детей? Есть, конечно, которые спичками по улице торгуют.
— Много?
— Это дело бабское писклят считать…
— А у мэне аж шестеро… хлопцев четверо… Дочку старшу запрошлым летом, замуж вiддал, — вже свою дiтыну люлькае… А мужа угнали тоже, — на ерманьский фронт пiйшов. Може, досi вбилы. Так вот и погибать должны люди здря!
