— Не могу знать, как фамилия. А медаль он имеет золотую.
— Значит, вахмистр передал тебе… А от кого приказание?
— От якого-сь полковника.
Ливенцев понял, что приказание идет от жандармского полковника Черокова, и подумал, что, может быть, Генкель успел поговорить с ним по телефону, с этим Чероковым, может, они были когда-нибудь сослуживцами…
Черокова он видел всего только раз, когда принимал посты на железной дороге, так как посты эти каким-то образом были в ведении жандармской власти и дежурный по вокзалу жандарм обыкновенно добывал ему дрезину для объезда постов и рабочих, чтобы вертеть дрезину.
Вечером Ливенцев поехал на вокзал, где старый вахмистр Гончаренко, по своей представительности годившийся в генерал-губернаторы, нагнувшись к нему, сказал ему тихо и таинственно:
— Дня через два ожидаем его величество.
— Вот как! — очень удивился Ливенцев. — Отчего же нигде об этом ничего не говорят?
— То есть, где же это нигде? — осведомился Гончаренко.
— Да вот я был сегодня в штабе дружины и в штабе бригады — нигде ничего не слыхал.
Жандарм стал совсем таинственным и сказал почти шепотом:
— Секретная депеша, только в обед получена.
— Ну, у меня на постах все в порядке. А завтра поеду — кормовые деньги раздам.
— Завтра я распоряжусь, значит, насчет дрезины… А ко скольким часам дрезину заказать?
— Часам так к одиннадцати, я думаю.
— Слушаю, — сказал Гончаренко. — А теперь пойдемте, я вас проведу к начальнику.
И когда шел за огромным вахмистром Ливенцев по плохо замощенному вокзальному двору к двухэтажному дому жандармского управления, он смутно представлял себе Черокова, как человека незначительной внешности, но с какими-то странными, аспидно-сине-молочными, холодными и совершенно неподвижными, как у амфибии, глазами. Конечно, покушений на железной дороге ждали не от внешних врагов, а от внутренних, почему и ведал постами начальник жандармского управления.
В кабинете Черокова горела электрическая лампочка, но окна были наглухо, как везде в Севастополе, задернуты черными занавесками. В такой обстановке аспидно-сине-молочные глаза его стали еще более загадочны, и когда вошел сопровождаемый вахмистром Ливенцев, Чероков, подавая ему руку, так долго и пристально и совершенно не мигая глядел на него, что Ливенцеву стало не по себе и он передернул плечами.
Наконец, тихо, но отчетливо сказал Чероков, когда Гончаренко вышел:
— Его величество ожидается здесь на днях, но сегодня пока никому не говорите об этом.
Он помолчал немного и добавил уже более громко:
— Скажите, за всех людей ваших вы можете поручиться?
— Гм… Безусловно за всех, — уверенно сказал Ливенцев.
— Но ведь вы… Вам хорошо известно, что заводских рабочих между ними нет?
Ливенцев вспомнил, что говорилось что-то о заводских рабочих, когда Урфалов отбирал на посты людей, и сказал:
— Выбирали исключительно сельчан.
— Угу… Сельчан…
Неподвижные глаза Черокова не выдавали ни малейшей работы его мозга, и Ливенцев не мог уловить, когда появилось в нем соображение о немцах-колонистах, но он сказал вдруг:
— Немцы-колонисты ведь тоже сельчане, а у вас они в ротах имеются.
— И на постах есть немцы-колонисты, — сказал Ливенцев, вспоминая, что пост на одном из мостов подобрался исключительно из немцев.
— Ка-ак?! Есть? На постах?..
Глаза Черокова не замигали и не стали шире, они только как будто осветились откуда-то изнутри и побелели.
— Каким же это образом?.. И много их?
— Один пост.
— Це-лый по-ст? Исключительно из немцев?
Чероков даже хлопнул по столу руками.
— Да, целый пост: восемь человек.
— Как же это вы мне ничего об этом не донесли?
— Да ведь это не Вильгельмовы немцы, — улыбнулся его тревоге Ливенцев, — это самые лояльные, наши немцы. Тем более что они не полковники, не генералы, не адмиралы…
— А вы почем знаете, что они лояльные, эти ваши немцы? Нет, уж пожалуйста, ни за кого не ручайтесь! Скажите, чтобы завтра же их в роту, а на их место — русских. Чтобы ни одного немца и ни одного заводского рабочего не было на охране пути! Непременно!
— Заводские рабочие у нас в роте ведь только старые, свыше сорока лет… — сказал Ливенцев.
— Все равно! Чтобы никаких не было! А главное — немцев!
— Хорошо. Завтра же немцев заменят другими: людей хватит.
— Непременно!.. Потом вот что… — И долго и так же неподвижно глядел Чероков, пока заговорил связно: — Порядок охраны пути будет таков, что ваши люди поедут на другие посты вдоль пути, перед туннелями, по направлению к Бахчисараю, а на туннели мы других поставим. Так вот, вы своим людям внушите, как они должны стоять на охране пути при следовании его величества: лицом в поле, и чести не отдавать, потому что их обязанность зорко смотреть за местностью и никого к пути не подпускать, а в случае чего подозрительного…
Так как Чероков остановился тут, то Ливенцев за него докончил:
— Открывать огонь?
— Разумеется, если только кто-нибудь будет не слушаться окриков и подходить к пути с явными намерениями…
Ливенцев не понял, что это за явные намерения, но сказал:
— Понимаю. Думаю, что люди наши свои обязанности твердо знают.
Странные глаза Черокова все-таки стремились вползти к нему в душу, должно быть, чтобы обнаружить, не слишком ли он легкомыслен, и прицелившаяся неподвижность этих сине-аспидных глаз начала уже надоедать Ливенцеву, почему он поднялся, откланялся Черокову, еще раз сказал, что немцев заменит русскими и обязанности часовых им всем напомнит, и вышел.
Спал в эту ночь он скверно, снились какие-то сумбурные сны. Особенно назойлив был во сне какой- то, весь с ног до головы покрытый устричными раковинами человек, который неторопливо совался всюду.
— Что ты вообще за черт такой? — спрашивал его будто бы он, Ливенцев, а устричный этот отвечал беспечно:
— Я-то?.. Обыкновенно, я — настоящий русский человек, а то кто же!..
Утром Марья Тимофеевна передала ему бумажку, присланную адъютантом, и в бумажке этой были слова: «Непременно к 9 часам утра явиться в штаб дружины».
Ливенцев подумал, что если есть в бумажке эти «явиться» и «непременно», а кроме того, точно указано время, то это, конечно, касается приезда царя, поэтому на бумажке внизу он записал для памяти, хотя и не надеялся это забыть: «Приказано переменить немцев на русских», и поспешил на трамвай; а когда подходил уже к казармам дружины, нагнал задумчиво идущего Полетику, который по случаю мелкого, правда, дождя был в плаще.
Обернувшись на его спешащие шаги, тот, не поздоровавшись с ним, почти выкрикнул:
— Вы что это такое позволяете себе, прапорщик?.. Нет, я больше этого терпеть не намерен!
— Что такое не намерены? — удивился Ливенцев тому, что полковник Чероков поднял такую тревогу из-за восьмерых немцев на посту у речки, и так и спросил: — Ведь вы, конечно, о немцах, но это…
— Немец он, или грек, или русский — это вас не касается! Но он — штаб-офицер, а вы всего-навсего прапорщик! — отчетливо и почему-то без всяких запинок проговорил Полетика, и Ливенцеву стало ясно, что
