ведь мы с вами ничего позорного в подмостках не видим, не так ли? Так и все вообще… относительно, приблизительно и условно. И сколько вот умирает людей на фронте — и так и не знают, что они делают такое: не то это подвиг, не то это глупость, не то это даже подлость, и сам черт этого не разберет!
— Эти золотые ваши слова я тоже когда-нибудь прочитаю во «Враче»? — оживленно спросил Ливенцев.
Но Моняков только усмехнулся криво.
Подполковник Гусликов появился в дружине в тот же день, как было объявлено об его переводе, и все сразу увидели: вот кто по-настоящему расторопный штаб-офицер! Невысокий, с аккуратно подстриженной бородкой чалого цвета, с серебром в усах, сероглазый сангвиник, он говорил бойко, хотя и не всегда ясно, вследствие недостачи зубов, стремился даже говорить и за своих собеседников, прибегая часто к таким оборотам, как: «Вы мне на это, конечно, скажете, что… Но я вам на это скажу…» При этом он делал самые сложные жесты, точно занимался в течение разговора кстати и шведской гимнастикой, чтобы использовать время всесторонне и с наибольшими для себя результатами. На одном месте он тоже долго усидеть не мог, он весь был — движение и нисколько не утомлялся этим. Словом, в первый же день всем ясно стало, почему, любящий в штаб-офицерах больше всего расторопность, назначил его заведующим хозяйством на место Генкеля генерал Баснин. И только молчаливый и неисправимо-печальный зауряд- Багратион все время делал изумленное лицо, когда он обращался к нему с теми или иными вопросами, но объяснялось это только новостью для Гусликова его положения: в дружине генерала Михайлова он был только ротным командиром. Кроме того, говоря с Аврамиди, он, по-видимому, не вполне вслушивался в его ответы и объяснения, так как набрасывал пером, притом на какой-то деловой бумаге, его, зауряд- Багратионов, профиль, действительно очень приманчивый для художников. Кароли он сказал между прочим, что учится действовать и акварельной кистью и что у него «выходит недурно»; кроме того, он будто бы изобрел способ вылавливать мины совершенно безопасно для тральщиков и не сегодня-завтра начнет хлопотать о патенте на это изобретение.
— А вы знаете, какая это опасная теперь штука — тралить мины? Малейший какой пустяк, так, знаете, ма-а-ленький такой недосмотр — и конец! Мина взрывается, и тралер к черту, на дно, и тральщики — в мелкие кусочки. Хлоп — и готово! Только дым, и паленым мясом пахнет… А у меня — мальчишек посади, и они отлично тралить будут!
Так же точно он будто бы нашел способ делать иод из морских водорослей, какие валяются здесь на берегу после прибоя.
— Иод — прямо как деготь течь будет! Только пузырьки подставляй и рассылай по госпиталям на фронт… А вы знаете, какой недостаток у нас иода теперь! То он к нам из Германии шел, а теперь откуда придет? Доставляют, конечно, союзники, да очень мало, — им и самим надо.
Кароли послушал-послушал его и сказал о нем Ливенцеву при первой встрече:
— Ну и заведующий хозяйством наш новый! Накажи меня бог, это тоже какой-то шут гороховый. Говорит с тобой, а сам все штаны подтягивает! Я уж ему посоветовал купить подтяжки — новейшее изобретение человеческого ума. «А то что же вы, — говорю, — Европу и Америку удивить хотите, а штаны с вас падают? Падшими штанами Америки не удивишь…» Накажи меня бог, если это не форменный осел!
Однако Гусликов как завел это с первого же дня своей службы в дружине, так заведенного и держался: придя утром в казарму, не уходил из нее целый день до вечера, обедая вместе с писарями. Главной заботой его были мастерские, где этот, по-своему все-таки деятельный человек сам хватался за все инструменты и что-то такое мастерил около станков. Возможно, что из него действительно вышел бы неплохой механик, если бы не вышел плохой военный. Оказалось, что он с увлечением может чинить и дамские ботинки, но объяснялось это тем, что с ним вместе жили здесь, в Севастополе, жена и две взрослых дочери.
Знакомить с ними Гусликов и потащил Ливенцева, когда он вечером как-то зашел в оружейную мастерскую поправить что-то в своем револьвере.
Гусликов оказался как раз там и действовал напильником над какою-то железкой. Увидев Ливенцева, он тут же засыпал его проектами выделки иода, безопасного тральщика и, кажется, даже неизносимых солдатских сапог, потому что весьма пространно начал толковать ему что-то о флотской и елецкой коже.
— На фронт пойдем если с вами, заказывайте себе сапоги тогда из елецкой кожи, а не из флотской. Флотскую вытяжку вам могут и за тринадцать рублей поставить, только разве можно флотскую выделку с елецкой сравнить? За елецкие сапоги вы восемнадцать заплатите, дешевле вам не сделают, так зато же насчет воды с елецким товаром вы будете спокойны, а уж флотский…
— Вот тебе раз! Кажется, должно быть именно наоборот, — перебил его Ливенцев. — Флотский не должен бы воды пропускать, иначе какой же он флотский? А елецкий — сухопутный, елецкий уж пусть, так и быть, пропускает…
— Нет-с, этого не должно быть, чтобы елецкий пропускал воду, разумеется, если только он хорошо прожирован. Я вот свои сапожонки восемнадцать лет назад заказывал, — правда, несколько лет я их не носил, когда в отставке был… Жировать тоже надо знать, чем именно, а то она, елецкая юфть, плохого жиру тоже не любит… Тогда меня возьмите с собой, когда сапоги себе на фронт будете заказывать, потому что вы, раз вы этого не знаете, елецкой юфти от флотской ни за что по виду не отличите, а сапожник вас, конечно, надует.
Такая осведомленность в сапожном товаре и такая заботливость со стороны этого нового заведующего хозяйством об его будущих сапогах привела Ливенцева к тому, что он не отказался пойти с ним вместе к нему на квартиру, познакомиться с его женой и дочерьми.
Бывают семьи, в которых все торчит и ершится и идет вразброд, как непричесанные вихры на голове забияки, уличного мальчишки. Оно и не то чтобы все в этой семье были между собою на ножах, — совсем нет, но ссорятся в ней очень быстро, с двух-трех слов; потом, правда, начинают вдруг говорить как ни в чем не бывало, вместе чему-нибудь обрадуются, вместе даже и сделают что-нибудь, но чуть что, — сейчас же крик, и что-нибудь летит в стену, и хлопает, как ружейный выстрел, дверь, и звякает разбитое стекло, и потом все сидят по разным углам и дуются.
Вот такая именно семья была и у Гусликова.
Когда денщик отворил им дверь, а это было уже в сумерки, из освещенной комнаты в темную переднюю выглянула лохматая женская голова, равнодушно сказала:
— Папка пришел, — и скрылась.
Гусликов бормотнул Ливенцеву:
— Вот это — Фомка.
И тут же спросил денщика:
— А Яшка дома?
— Так точно, дома, — деловито отозвался денщик.
И когда вошел Ливенцев в небольшую гостиную, он увидел двух девиц в разных углах ее, — одна быстро листала книгу, чтобы посмотреть, каков конец ее, другая что-то строчила на машинке.
— Вот эта — Фомка, а та — Яшка, — кивнул на вторую Гусликов.
Увидев Ливенцева, Фомка бросила книжку в угол, вскрикнула: «Ну, папка, это черт знает что!» — и выбежала из комнаты, а Яшка встала из-за машинки, протянула Ливенцеву руку и сказала:
— Папа как звал нас маленькими, так и теперь зовет, — и очень ласково улыбнулась.
Сам же Гусликов, суетясь, по обыкновению, и поддергивая шаровары, говорил с чувством:
— Мечта!.. Мечта жизни была иметь двух сыновей — Фомку и Яшку, а не таких ослиц! Теперь они бы уж подпоручиками были оба, жалованья бы получали по полтораста в месяц…
— Вот поступим в сестры милосердия, и мы будем жалованье получать, — сказала Яшка, а Гусликов подхватил, обращаясь к Ливенцеву:
— Ах, с каким я сегодня симпомпончиком-сестрой из второго госпиталя познакомился, — пальчики оближешь!
Тут из другой комнаты выскочила взбившая себе наскоро прическу Фомка, бойко сунула руку Ливенцеву и накинулась на отца:
— А-а, так ты опять симпомпончиков заводишь! Хорошо, вот мать придет, я ей непременно скажу!
