словом, нас повели за город, а утро еще раннее, чуть серенькое. И тут местность была какая-то неровная, притом же кусты, лозняк, что ли, какой, но стенки, увы, сами понимаете, никакой не было, куда нам стать, чтобы по всем правилам варварского искусства; и чуть только старший конвойный нам скомандовал: «Вперед, вон до того кустика, шагом марш!» — мы и пошли себе, да на ходу переглянулись, да и, конечно, бросились со всех своих ног в разные стороны, а по нас конвойные открыли пальбу, как по крупной дичи. Вот тут я и начал, как заяц, петлять по кустам, и не знаю уж, удалось ли уйти двум моим товарищам, не видел уж я их больше, сам же я доплелся до ближайшего поста своих: ведь далеко наши не уходили и действительно в тот же день пошли вновь на эту самую Сарепту и выбили беляков. После того-то, — это уж к вечеру было, — мне и сказали, что я поседел. Вот так-то оно и случилось.
— Очень заметно сократилось население России после гражданской войны, — говорил неторопливо и вдумчиво Матийцев. — Ведь гражданская война прошла в сопровождении сыпняка, испанки и закончилась голодом. От голода города опустели. Я не знаю точно, сколько людей из России бежало, но много ведь, очень много.
— Не знаю, как у вас, а у меня от гражданской войны осталось такое впечатление: месть! — глядя только на Матийцева и медленно связывая слова, как бы в тон ему, заговорил вновь Худолей. — Месть, дошедшая до помешательства, месть всеобщая. Точно как бы каждый каждому стал кровник, как это принято было на Кавказе у горцев. Только там родовая месть, а во время гражданской войны — классовая, класс против класса шел, а это уж куда больше, чем род. Вот и выходило так, например, у белых: один белый офицер, сын генерала, расстрелянного нашим отрядом, дал клятву расстрелять пятьсот человек наших. Пятьсот, — вы подумайте, я ведь это привожу как факт, взятый из показаний военных преступников, — изверг этот вел своим расстрелянным точный счет. А когда расстрелял пятисотого, то и сам застрелился: исполнил долг, завещанный самому себе!
А то еще другой подобный случай помню: тут даже и не офицер, а поп, — обыкновенный сельский поп… У него кто-то и как-то убил семью в его отсутствие, — просто, должно быть, бандиты в целях обыкновенного грабежа, и вот, когда он увидел пять трупов в своем доме, — жены, матери, трех детей, — снял он с себя рясу, остриг свои патлы, обрил бороду, явился в полк к белым: «Зачисляйте прямо в офицеры, поскольку я бывший поп! И даю я обет убить красных не меньше, как двести пятьдесят человек!..» Белые, конечно, его приняли, он и пошел мстить красным. Но в первом же бою ранен был и попал в плен к нашим. И ведь что вы думаете? Раскаялся? Как бы не так! Вот и говори тут о человеческой психологии, что она уже вся и всем известна! Не-ет! В ней еще белых пятен сколько угодно!
— Твой поп, Коля, просто-напросто психически больной, — заметила Елена Ивановна.
— А разве твоя медицина, Еля, провела уже точную черту между психически здоровыми и психически больными? — очень живо возразил сестре брат.
— Я как врач считаю, что алкоголь — одна из причин психических заболеваний, — заговорила Елена Ивановна о своем.
— А из этого вывод сам напрашивается, — подхватил воодушевленно Леня, — сократить нам производство спиртных напитков. Если у нас очень много хлеба и некуда его девать, так лучше кормить им свиней, чем делать из него водку.
— «Руси есть веселие пити, и не можем без того быти», — вы знаете, кто так сказал? — обратился к Еле Матийцев и сам ответил: — Киевский князь Владимир, который «святой». Магометане предлагали ему свою веру и совсем было соблазнили его гуриями, райскими девами, но как дошло дело до того, что Магомет запретил пить вино, Владимир на попятный подался: и гурию ему теперь же, при жизни, давай и вино от него не прячь… Вот от него-то, от этого самого Владимира Святого, и пошли у нас процветать водочные заводы.
— А какое потомство у алкоголиков? — как бы не расслышав шутки Матийцева, продолжала Елена Ивановна. — Был у нас поэт один, — не дурак был выпить, но сам-то он убрался за границу, а нам оставил своего сынка, и теперь сидит этот сынок в Москве, в психиатрической лечебнице, и молчит. Есть такая форма психической болезни — ко всему в жизни полнейшее безучастие и в соответствии с этим нежелание говорить.
— Какой, значит, был речистый папаша, — выболтался даже и за сына на всю его жизнь! — смеясь, подхватил Леня.
— Не всякому отцу это удается, оригинален оказался поэт, — заметил Худолей.
— Да, уже если говорить о поэтах и писателях русских, подверженных недугу пьянства, то поэт ваш далеко не одинок, — сказал Леня. — А ведь было время — прекращали продажу вина.
— Ну и что этим достигли — самогон везде появился, — вставил Матийцев. — Вопрос этот сложный, и одним махом его не решишь.
— А ваши шахтеры пили раньше? — в упор на него глядя, спросила Елена Ивановна.
— Пили… Да. Пили много, — не сразу ответил Матийцев. — И теперь пьют, пьют, но уже значительно меньше. Ведь это вопрос культуры человека. Придет время, и пьянство, как таковое, исчезнет, уйдет в прошлое, как заразные болезни, скажем. — Немного помолчав, он спросил Елену Ивановну: — А вас почему так интересует этот вопрос?
— Ведь я врач, психиатр, — ответила Елена Ивановна и украдкой взглянула на брата.
— И не только потому, — сверкнув лукаво глазами, заметил Николай Иванович. — У Ели есть друг, хороший друг, профессор математики, бывший учитель мой по Симферопольской гимназии, участник обеих войн — и мировой и гражданской. Коммунист. Фамилия этого профессора Ливенцев, человек он сам по себе интересный, конечно, много видел и много знает. Но вот и он подвержен этому недугу: иногда возьмет да и запьет. С Елей он познакомился еще в начале мировой войны в Севастополе, потом где-то видел ее на фронте в Галиции, когда был ранен в грудь навылет русской револьверной пулей, — его же командир полка в него стрелял, как в политического преступника, вздумал его самолично казнить без суда и следствия, — потом вообще с ним много было всего.
— Отчего он и запил, — закончил за него Матийцев.
— Да, по-видимому, все в сумме взятое и послужило причиной в какой-то мере. Особенно повлияла на него смерть жены. Все-таки много лет были вместе и на всех фронтах.
— Между прочим, в одном госпитале в Галиции, в шестнадцатом году, мы вместе с ней были сестрами милосердия, — вставила Елена Ивановна, — Наталией Сергеевной ее звали. С полгода назад она умерла тут в Москве от рака. А ему уж теперь под шестьдесят, — лет пятьдесят семь — восемь, какая же сопротивляемость может быть в такие годы? Я у них бывала и при жизни Наталии Сергеевны и теперь иногда заезжаю к нему, к Николаю Ивановичу. Его тоже Николаем Ивановичем зовут, как и моего брата, — хотели мы сегодня к нему заехать тоже, да вот… Попали к вам.
— А если сочетать бы вам это? — сказал ей Матийцев.
— То есть как сочетать? — не поняла она.
— То есть поехать к нему вот сейчас и привезти его сюда, а?
— Идея! — всплеснула руками Елена Ивановна. — Поеду и привезу! — И она встала и пошла одеваться, но на ходу обернулась к Матийцеву и добавила: — Только пожалуйста, очень вас прошу, вино и стаканчики винные спрячьте подальше, чтоб вообще вином тут у вас и не пахло. Пусть сколько угодно табаком, только ничуть не вином. Он у себя дома под строгим в этом смысле надзором, — имейте это в виду. Ему стоит только начать, тогда он уже остановиться не может.
— А когда прикажете вас ждать? — осведомился Матийцев.
— Да не долго, — минут… Может быть, двадцать.
— Хорошо, через двадцать мы будем готовы вас встретить.
И после того, как ушла Елена Ивановна, брат ее тоже не прикоснулся к бутылке с вином, хотя оно и было из подвалов «Массандры». Он стал даже как бы грустен на вид, он говорил:
— Если Еля привезет Ливенцева, вы увидите совсем не того человека, каким видел его я мальчишкой-гимназистом. Тогда он был еще молод, и сколько в нем видели мы тогда бури и натиска, как он всем импонировал тогда этой своей стремительностью, резкостью, прямотой. Разумеется, ни на кого другого из всех наших педагогов он не был похож. Даже и сравнивать нечего было!.. То все в большей или меньшей степени человеки в футлярах, а этот был боевой. И с кем бы ни говорил из начальства, за словом в карман не лез.
