— Все-таки, Николай Иванович, — обратился к Худолею Матийцев, — я так и не успел вас спросить, на какой работе вы здесь, в Москве, и как это случилось, что я вас нашел.
— А вы разве меня искали? — удивился Худолей.
— Это правда, — не сразу ответил Матийцев. — Мне как-то даже и не пришло в голову ни разу поискать вас в Москве, хотя приходилось сюда мне приезжать и раньше. Да, признаться сказать, я и не думал, чтобы вы при своей молодой пылкости могли уцелеть.
— А я, рассудку вопреки, как видите, не только уцелел, но еще и послан был после гражданской войны заканчивать образование в Ленинград, в горный институт, так что воспитался в стенах того же вуза, как и вы, Александр Петрович!
— Вот видите, вот видите как! — вполне искренне восхитился Матийцев. — Представьте вы себе, — обратился он к Тане, — такого юнца, который шел однажды по большаку там, в Донбассе, прямиком на Ростов и затем, кажется, нацелился на Кавказ революцию делать, а у самого только линючий синий картуз, да рубашка, да заплатанные на коленях серые гимназические брюки, а на ногах-то вообще непостижимые какие-то постолы из моржовой шкуры, и вот он теперь, лет через семнадцать, горный инженер и работает в Москве, а вот в какой должности, я все-таки не знаю.
— Ведаю отделом кадров, должность скромная, — ответил Худолей.
— Скромная, — подхватил Леня, улыбнувшись, и полузакрыл глаза. — А когда я вот вошел в его кабинет, то знаете, что я от него прежде всего услышал? — обратился он к Матийцеву.
— Что-нибудь очень грозное? — попытался догадаться Матийцев.
— Именно! «Вас, говорит, я вовсе не знаю».
Худолей рассмеялся добродушно.
— А вы, значит, обиделись? Это мне часто приходится говорить, — кадры дело такое, тут нужна известная осторожность. Назначишь, бывало, а с места потом бумажки летят: «Кого это вы к нам прислали? Он — самозванец и проходимец». Кадры дело ответственное, — тут большой опыт нужен, а прохвостов попадается у нас еще очень и очень довольно. А вот Александр Петрович выступал однажды в суде, в Донбассе, тогда я его увидел в первый раз. И выступил, мне помнится, для тех времен очень резко, так что я был убежден тогда, что его непременно арестуют и в тюрьме сгноят!
— Меня и арестовали через несколько дней и сослали.
— Ну вот, ну вот! Все значит вышло по-писаному! — как бы даже обрадованно перебил Худолей. — Разве мог вас выпустить из когтей прокурор, раз вы сами тогда шли к нему в лапы? Теперь-то вы, разумеется, приобрели известную, как бы это выразиться, степенность, солидность, ну, в этом роде, а ведь тогда я вас видел в молодом подъеме, бурлящим, как кипяток. И знаете ли что? Вот к месту пришлось, и напомнили вы мне тогда именно этого самого моего учителя по гимназии Ливенцева, которого, может быть, сейчас увидите. Ведь школьники — народ наблюдательный, мы своего учителя математики часто видели именно в таких положениях взрыва, — другого слова и не найдешь. Вдруг в нем что-то уже произошло, и нате вам — взрыв! И не только в классе: часто из учительской комнаты слышен был нам его голос громовой. Учителя же в те времена были тихий народ, затурканный. А этот нет. Этот — весь темперамент. Вроде вот Леонида Михайловича, — кивнул он, улыбаясь, на Слесарева.
— Ему иначе и нельзя, — выступила на защиту мужа Таня. — Трудно оказалось объяснить, что такое пластометрический метод и на чем он основан. Может быть, вы не поверите, но мы вдвоем, — один сменял другого, потому что ведь уставали, — восемь часов подряд объясняли одному профессору горного дела теорию и практику наших опытов, и все-таки…
— Все-таки он ничего не понял, хотите вы сказать, — закончил за нее Матийцев. — Да это можно представить. Но вот не время ли нам прятать бутылочки. Нам это было приказано вашей сестрой, Николай Иванович.
И было кстати убрать бутылки и стаканы и открыть форточки, чтобы проветрить комнату. Едва успели они это сделать, как отворилась дверь и вошла первой Еля, а за нею в осеннем пальто, хотя и заботливо окутанный темно-синим шерстяным шарфом, в легкой мерлушковой шапке показался тот, кого ожидали, — профессор математики Ливенцев. Лицо его показалось обоим Слесаревым и Матийцеву гораздо свежее, чем предполагали, что объяснили они действием легкого мороза. Он оказался выше среднего роста и довольно еще гибок телом. Мешков под глазами, как это бывает у пьяниц, у него не было. Глаза его, карие и острые, пробежались по всем трем новым для него лицам, и первое, что сказал этот немолодой и неторопливый по виду человек, хотя и с поседевшими висками и с морщинами на открытом угловатом лбу, было:
— Вы, товарищи, предупредительно убрали от меня бутылочки с вином, о чем мне сообщила по дороге Елена Ивановна. Но я уже давно ничего не пью, и все равно вы бы меня не соблазнили. Так что можете поставить их опять и продолжать в том же духе.
— Нет, нет! Что вы, — вступилась Елена Ивановна, — и откуда вы взяли, Николай Иванович, что я вам будто бы говорила? Откуда вы взяли, хотела бы я знать?
— А разве так трудно было догадаться об этом по вашему тону? Эх вы, а еще психиатр, — и Ливенцев добродушно засмеялся. — По описаниям Елены Ивановны, — непринужденно заговорил он, обращаясь к Матийцеву и присаживаясь к столу, — вы — хозяин этого пиршества, к моему крайнему сожалению пришедшего уже к концу. Но я все же надеюсь, что вы угостите меня обедом, хотя и без вина!
— Непременно, непременно! Я сейчас позвоню официанту, — и Матийцев поднялся вызывать официанта, а Ливенцев обратился уже к Лене:
— А вы, как я осведомлен по дороге сюда, работаете при Академии наук?
— Да-а, — неопределенно протянул Леня, с большим интересом оглядывая энергичное и в фас и в профиль лицо этого нового для него человека. — Мы работаем там по углям и коксам вдвоем, вот с моею женою.
— Вот как! И ваша жена тоже ученая? Как хорошо это! Значит, у вас тоже большие математические способности, большая редкость это — встретить женщину-математика!
— Да ведь мы больше естествоиспытатели, чем математики, — покраснев сама не зная почему, отозвалась на это Таня. — Мы делаем опыты, опыты и опыты, ведем записи, записи и записи, приходится и вычислять, конечно, кое-что, но при чем тут высшая математика.
— Но ведь высшую математику вы проходили в своем горном институте, как и вы тоже, мой дубльтезка? — обратился он к Худолею.
— Постольку, поскольку она была нужна нам, горнякам, — ответил за всех троих Худолей.
— Это я почему вдруг заговорил с вами о высшей математике? — продолжал, кивнув ему головой, Ливенцев. — Прочитал недавно в старом историческом журнале о том, как приезжал Дидро, — энциклопедист Дидро, — в Россию при Екатерине. Между прочим, он запродал тогда и свою библиотеку России, но с тем, чтобы ее вывезли из Франции только после его смерти. И вот, представьте себе такую картину, как истый галантный француз, хотя и Дидро, сидит он в кабинете Екатерины Второй, говорит с ней о высоких материях по части управления обширнейшим русским государством, а сам гладит руками колени северной Семирамиды или Мессалины, как вам будет угодно. Но вот аудиенция окончена, — он уже достаточно утомил августейшую слушательницу своей беседой, раскланялся и вышел из кабинета, но тут, в приемной, встречает его, материалиста, ученый немец на русской службе, член российской Академии — знаменитый математик и набожный человек Леонард Эйлер, — старик в белом парике, в расшитом, как ему подобает, камзоле, со звездой, если не с двумя, и протягивает безбожнику Дидро листок с формулой: «Вот вам доказательство бытия божия!» Дидро посмотрел на эту формулу, улыбнулся, отдал бумажку старику обратно и ушел. Если вам угодно, я могу изобразить эту формулу, — вот она. — И, очень быстро вынув из бокового кармана записную книжку с карандашом, он написал:
(a — 1 — b^m) / Z = X
и спросил Матийцева: — Как вы отнесетесь к такому доказательству бытия божия?
— Начну с того, что ничего в этой формуле не понимаю, — добросовестно подумав, сказал Матийцев.
