Невский стороной, однако те же густые толпы и те же казачьи патрули были и здесь.
Своих часов он не хотел доставать на улице, но в окне одного часового магазина под крупной надписью «Самое верное время» он рассмотрел синие стрелки часов, подходившие к двенадцати. Он очень удивился, что за такой короткий промежуток времени — с девяти, когда он вышел из номера гостиницы, и до двенадцати — так изменился вид Невского.
К молодому прапорщику, стоявшему у магазина, обратился он вполголоса:
— Этак, пожалуй, доведет народ до того, что войска стрелять по нем станут, а?
Прапорщик — он был очень тонок в поясе и желт лицом, может быть только что выпущен из лазарета, — поглядел на него подозрительно, как-то чуть перебрал синими губами, чтобы ответить, но ничего не сказал — отвернулся. Это даже не то чтоб обидело, это испугало Полезнова. Для него как-то само собой стало ясно, что надо спешить выбраться не только отсюда, с Невского, но вообще из Петрограда, к жене и малышам в Бологое, что полковника Абашидзе он может и не застать дома (а он только квартировал на Знаменской), что добраться теперь до интендантства еще труднее, чем до квартиры Абашидзе, что теперь вообще нужно думать не о делах — никто здесь, в бесчисленных толпах на улицах, явно о делах не думал, — а о том, как бы самому уцелеть.
Очень упорно и очень отчетливо он думал: «Я не бобыль какой-нибудь, которому все равно… У меня — жена, дети… Раз тут такое что-то заварилось, мне надо дома сидеть…» И когда он выбрался, наконец, к Знаменской площади, он стал спокойнее. Тут было куда свободней. Но что особенно поразило его здесь — это кучка гимназистов-малышей, не старше двенадцати, с хохотом бросавших снежками в памятник Александру III.
После этого показалось ему, что и вокзал должен быть закрыт и что поезда должны застыть здесь на рельсах, как где-то в парке застыли вагоны трамвая. И очень удивило его, что дверь вокзала перед ним отворилась, что вокзал, как всегда, был полон пассажиров, что носильщик — бляха № 168, - к которому обратился он с коротким вокзальным вопросом: «Поезд на Москву?», ответил ему на ходу так же коротко: «В час дня».
Тут, стало быть, ничего не изменилось: в час дня поезд отходил ежедневно.
Кассир из окошечка подал ему билет, как всегда (он нарочно взял билет второго класса); швейцар в дверях пропустил его на перрон.
Тут еще был старый, привычный порядок, и, садясь в свой вагон, Полезнов подумал даже, не слишком ли он поспешил.
В уюте мягкого купе очень ярко представлялась ему недавняя девица со слитками червонного золота из-под мерлушки (он иначе никак бы и не мог назвать такие волосы — слитки). Рядом с нею такой невзрачной казалась теперь (именно теперь, в вагоне, когда вот-вот тронется и повезет к ней поезд) его жена, ни к чему располневшая за годы войны. Белесые волосы ее, он знал, были жидкие, и раньше, начиная чесать их, она плакала, так много их оставалось на гребешке, плакала и швыряла гребешок на пол. Теперь на полных плечах облезлая голова ее казалась маленькой и, если не присмотреться, чужой. Впрочем, по праздникам, когда ходила в церковь или в гости, жена пришпиливала к своим косичкам покупную косу…
В купе вошел последним старый отставной генерал. Что он был отставной, Полезнов видел и по его погонам, и по светлому драпу его шинели, и по тому, как был он заботливо укутан вытертым башлыком. И, чуть он расположился, к нему, единственному в купе военному, обратился уже не Полезнов, а какой-то оторопелого вида пассажир, высовывая из старого поднятого скунсового воротника синий, или, скорее, лиловый нос:
— А каковы события в Петрограде, генерал, а?
Генерал несколько раз похлопал слезящимися веками, дрожащими пальцами снял с верхних ресниц по ледяшке, точно не надеясь, что они на нем растают сами собою, и, когда проделал это, отозвался недовольно и строго:
— Че-пу-ха!.. Гм… События, события… Че-пу-ха!
Поезд тронулся, за окном постепенно становилось все светлее, светлее, наконец стало совсем светло и бело, так что старенький генерал мог смотреть на этого, с лиловым носом, да и на всех других, выражавших беспокойство, как одержавший победу: эти светлые, тихие снежные поля были решительно вне всяких событий, и поезд по ним шел, как всегда.
В купе, правда, долго говорили о том, удастся ли, или не удастся правительству решить хлебный вопрос, и можно ли действительно пить чай с сахарной соской, как предписывал министр князь Шаховской; и о том, изменилось ли что-нибудь к лучшему после смерти Распутина; и о том еще, как на Каменноостровском, к дворцу балерины Кшесинской, подошли военные подводы и выгружали солдаты балерине на виду у всех каменный уголь, а в учреждениях нечем топить, и толпа хотела выбить во дворце стекла… и о многом еще.
Говорили две дамы и этот, с лиловым носом; генерал молчал. Он только недовольно чмыхал и часто сморкался. Он был явно простужен. Но вдруг красные глаза его усиленно заморгали, он повел спиной и плечами, чтобы чувствовать себя просторнее, и сказал расстановисто и неожиданно громко:
— В тысяча восемьсот сорок восьмом году… Бисмарк… в Берлине… пуб-лично… заявил… что все большие города надо снести… да!.. смести с лица земли… да!.. как очаги революции!..
Сказал, оглядел всех победно и добавил:
— А Бис-марк… это был вели-чайший ум!..
Так как в руке генерала был в это время платок, то он поднял его на высоту кисточек башлыка и, только продержав его так с четверть минуты, начал сморкаться.
Платок у него был большого формата и, как успел разглядеть Полезнов, из голландского полотна. Генерал вытаскивал из него, скомканного, кончики и снова их прятал: это нужно было ему, чтобы молчать презрительно, когда тот, с лиловым носом, длинно начал доказывать ему, что именно за Бисмарка-то немцы вот теперь и платятся очень дорого и, чем дальше, тем дороже обойдется им Бисмарк.
— И вы увидите, генерал, немцы о-кон-чательно сойдут на нет! — закончил он горячо и ради этого выставил из черного скунса еще и бородку голубиного цвета.
— Нет! — твердо сказал генерал и вздернул рыжий башлык.
— Вы увидите, что в конце концов исчезнут они как великая держава!
— Нет! — еще упрямее повторил генерал и отвернулся к окну, а Полезнов подумал о нем: «Явный сам немец!»
Генерал на третьей станции вышел, потом скоро вышли и обе дамы, а новые пассажиры говорили все о том же: что начинается в Петрограде что-то серьезное, чего в сущности все давно уже ждали; что воевать с немцами мы не можем, что заключить мир с немцами мы тоже не можем; что таких министров, как Протопопов, терпеть нельзя, что немку-царицу терпеть нельзя, что такого ничтожного царя такая великая страна, как Россия, ни в коем случае терпеть не может.
Полезнова удивляло, что говорилось все это здесь, в купе второго класса, что говорили это люди хорошо одетые. Сам он только внимательно слушал и упорно глядел в окно.
Бологовский вокзал — огромное здание — был весь в огнях, когда подъехал поезд. Толчея на нем была, как всегда. Носильщики, буфетчики, официанты — все были знакомые и на своих местах.
— Тит, — спросил он извозчика, тоже хорошо знакомого, — ну, как тут у нас, спокойно?
Оправлявший дерюгу на крашеных розвальнях старый Тит даже не понял Полезнова; он все икал и приговаривал:
— Накормила баба груздочками, пропади они пропадом!
К даче ехал он не слободою, а прямиком через озеро, так было втрое ближе. Чтобы говорить с ним о чем-нибудь, говорил Иван Ионыч отдаленно:
— Зря я, кажется, жену свою побеспокою…
На что отзывался Тит, также проявляя работу ума:
— Ничего, что ж… Жена, она… всегда она должна перед мужем…
Дом уже спал, только вверху, в столовой, было видно из-за штор, как будто светилось, да внизу, на кухне, горел огонь. По тому, как около крыльца снег чернел и дымился, Полезнов догадался, что кухарка Федосья только что выплеснула сюда теплые ополоски.
Он даже ворчнул хозяйственно, платя старику почтовыми марками:
