Мейсон улыбнулся прокурору.
– У меня все, ваша честь, но я оставляю за собой право продолжить перекрестный допрос по поводу этих писем. И я настаиваю на своем возражении. Свидетельница не может присягнуть, что они приходили от моего подзащитного. Она сама показала, что они были подписаны выдуманными прозвищами.
Судья Хартли повернулся к девушке:
– Эти письма вы получали в ответ на те, которые посылали?
– Да, ваша честь.
– Каким образом вы адресовали свои письма?
– Джону Джефферсону в правление компании по добыче, обработке и экспорту алмазов.
– На его южноафриканский адрес?
– Да, ваша честь.
– Вы отправляли письма обычной почтой?
– Да.
– И получали в ответ эти письма?
– Да.
– По их содержанию было совершенно ясно, что они написаны в ответ на посланные вами?
– Да, ваша честь.
– И вы их сожгли?
– Да, ваша честь.
– Возражение защиты не принимается. Обвинение может ввести содержание этих писем в качестве косвенных доказательств, – объявил судья.
Гамильтон Бергер слегка поклонился судье и повернулся к свидетельнице:
– Расскажите нам, что было написано в уничтоженных вами письмах.
– Ну, он жаловался на свое одиночество, на то, что ему чужды люди, которые его окружают, что у него нет друга – девушки и… Господи, все это была ерунда: мне очень трудно все это объяснить.
– Продолжайте. Постарайтесь, и все получится.
– Мы выбрали тон… мы притворялись, будто это «переписка двух одинаково одиноких сердец». Скажем, он мне писал, какой он богатый и хозяйственный по натуре и какой из него получится отличный муж. Ну а я в ответ расписывала, какая я прелестная и домовитая… Нет, такие вещи так просто не объяснишь!
– Необходим контекст, вы хотите сказать?
– Совершенно верно. Нужно знать настроение, предысторию, иначе все выглядит поразительно тривиально и глупо. Именно поэтому я решила, что мне нужно получить эти письма обратно.
– Что же было дальше?
– Ну, наконец Джон Джефферсон прислал одно серьезное письмо. Он написал мне, что его компания решила открыть отделение в США и назначила его своим представителем, что контора будет находиться в нашем городе и что он с нетерпением ждет нашей встречи.
– Что вы сделали?
– Совершенно неожиданно на меня напала самая настоящая паника. Одно дело вести шутливую переписку с человеком, находящимся от тебя за тысячи миль, и совсем другое – встретиться с ним лицом к лицу. Я растерялась и перетрусила.
– Продолжайте.
– Он мне телеграфировал, каким поездом и в каком вагоне приедет, и я, разумеется, поехала на вокзал… И тут все пошло кувырком.
– Что вы имеете в виду?
– Понимаете, из того, что он мне писал, я составила о нем совсем иное представление… Конечно, глупо рисовать себе человека, которого никогда не видела; но я была о нем необычайно высокого мнения. Я считала его другом с большой буквы и при встрече была страшно разочарована.
– Что было потом? – спросил Бергер.
– Раза два или три я разговаривала с ним по телефону, и однажды вечером мы ходили в театр.
– Ну и что случилось?
Она еле заметно вздрогнула.
– Он оказался совершенно невозможным, – произнесла она, посмотрев в сторону обвиняемого. – Он разговаривал со мной покровительственным тоном, отпускал дешевые комплименты. Он относился ко мне, как если бы я… он видел во мне… Я не чувствовала с его стороны ни уважения, ни внимания. Нет, этому человеку не нужны возвышенные чувства!
– Ну и что же вы сделали?
– Я сказала ему, что хочу получить назад свои письма.
– Что сделал он?
Она снова посмотрела на Джона Джефферсона:
– Он сказал мне, что я могу выкупить их.
– Как же вы поступили?
– Решила во что бы то ни стало получить их. В конце концов, они были мои. Четырнадцатого июня я отправилась в контору в такое время, когда, я знала, ни мистера Ирвинга, ни мистера Джефферсона там не должно было быть.
– Ну и что вы сделали?
– Я вошла в контору.
– Для чего?
– С единственной целью найти свои письма.
– Эти письма находились там?
– Да. Он сам мне сказал, что они заперты в его столе, так что я могу прийти и получить их в любое время, если соглашусь на его условия.
– Что было дальше?
– Я не могла их отыскать… Я смотрела везде, выдвигала все ящики, и тут…
– Продолжайте.
– Отворилась дверь.
– Кто был на пороге?
– Обвиняемый – Джон Джефферсон.
– Один?
– Нет, со своим помощником Вальтером Ирвингом. Он заговорил со мной очень грубо, употребляя по моему адресу такие выражения, каких я прежде вообще никогда не слышала.
– Что было потом?
– Он попытался меня схватить. Я отступила назад, наткнулась на стул и свалилась на пол. Тогда мистер Ирвинг схватил меня за руки и поднял. Джефферсон стал обвинять меня в том, что я за ним шпионю и сую нос в чужие дела, на что я ответила, что пришла лишь за своими письмами.
– Продолжайте.
– Он с минуту смотрел на меня с оторопелым видом, потом захохотал и сказал мистеру Ирвингу: «Будь я проклят, если она говорит нам правду!»
Тут зазвонил телефон, и Ирвинг снял трубку. Он слушал некоторое время, а под конец чертыхнулся и сказал: «Допрыгались! Полиция!»
– И что же дальше?
– Обвиняемый подбежал к шкафу для бумаг, распахнул его и вытащил пачку моих писем, перевязанных шнурком. Он сунул их мне в руки со словами: «Вот твои письма, дуреха! Забирай и беги. Тебя ищут. Кто-то видел, как ты забралась сюда, и сообщил в полицию. Теперь-то ты видишь, какая ты безмозглая идиотка!»
– Продолжайте.
– Он потащил меня к двери, тем временем мистер Ирвинг сунул мне что-то в руку, сказав при этом: «Вот, берите. За это вы будете помалкивать».
– И что же вы сделали?
– Они вытолкнули меня в коридор, и я быстро юркнула в дамский туалет. Когда я открывала туда дверь,
