Шла война.
И, быть может, он чувствовал, что без него войну не одолеть…
— Я ездила к нему, — сказала Марина. — Я видела его…
Она немного помолчала, словно припоминала свою поездку.
Демьян не торопил ее. Он понял, что ей все хотелось увидеть своими глазами. Она же медик, а тут такое дело… Наверное, многое ей хотелось сделать. Не только увидеть, но и помочь, как-то облегчить участь человека. А может быть, просто сказать ему какие-то слова.
И вот нашла каюра. Поехала. Долго ехали. Наконец приехали.
Кораль. Заснеженная избушка. Промерзшая дверь.
Он пронзил девушку острым светом своих глаз. Помедлив, сказал глухо:
— Здравствуйте!
Наверное, он мгновение смотрел на нее. Но это мгновение ей показалось вечностью. Шевельнув кустистыми бровями, он уже отвел свои глаза, а она еще долго чувствовала на себе его взгляд. На себе ли, в себя ли. После, много времени спустя, не пройдет это ощущение, что он смотрит на нее.
Между тем он занялся своей трубкой — медленно и как-то особенно осторожно набил ее табаком, затем долго, в задумчивости, держал ее во рту. Потом узловатые пальцы зашевелились — нашли спички.
Вспыхнуло пламя.
Запахло крепким табаком.
Он сидел неподвижно и курил.
Отблески медно-красного пламени чувала освещали его жесткое лицо. Пламя делало морщины особенно резкими и глубокими, и он, казалось, был выточен из красного камня древности и был таким же древним и вечным, как сама Земля, как звезды, как Солнце и Луна. А может быть, древнее самой Земли, звезд, Солнца и Луны.
Он и огонь. Они смотрели друг на друга, словно в доме они были только вдвоем. Кисти рук тяжело покоились на коленях. Вернее, там, где должны быть колени. Правая рука медленно поднималась и легким прикосновением поправляла трубку, затем возвращалась и поправляла сак, которым было укрыто то, что осталось от ног. Сак подвернут по краям, на всю длину. И, казалось, под ним упрятаны ноги охотника.
Он смотрел на огонь. А огонь клокотал в чувале шумно и басовито, и дом был наполнен говором огня.
И он был в огне.
Огненно-красная седина.
Огненно-красные борозды на высоком лбу.
Огненно-красные впадины щек.
Огненно-сведенные скулы.
Огненно-заостренный подбородок…
Он молча смотрел на огонь. А огонь смотрел на него. Все молчали. Молчала и девушка. Она поняла, что он постиг что-то такое, что недоступно ей. Что-то такое… таинственное, высокое. Быть может, высший смысл жизни. И она вдруг почувствовала себя беспомощным и неразумным дитем…
И тогда она сказала каюру: пора ехать.
Она встала, попрощалась с хозяевами.
Он сказал ей:
— Здравс-твуй-те, девушка!
Он не сказал: прощайте. И, наверное, он был прав. Девушка должна уверовать в то, что будет здравствовать много лет и зим…
Приехав домой на каникулы, сыновья привезли книжку в крепкой коричневой одежке.
— Тут про человека нашей Реки написано, — сказал Микуль, Волнистая Голова. — Про Федора- старика из рода Казамкиных.
Дело было вечером, после ужина. И отец, мастеривший топорище, сказал:
— Раз написано — читай, послушаем, — и взялся за нож, поскольку руки не должны быть без дела.
И старший начал читать. В книге был описан один эпизод из жизни старика. Тот, военный, который Демьян хорошо знал. Сначала он слушал и строгал. Потом его руки замедлили движение, и он отложил в сторону нож и топорище. И теперь только слушал. И руки его со следами многочисленных порезов и ссадин, казалось, тоже прислушивались к странно звеневшему голосу сына.
В памяти невольно всплывали картины жизни военных лет и зим…
Смолк сын. Книга все свои слова о старике сказала, понял Демьян.
Дом долго молчал.
Наконец Микуль, встряхнув светлые кудри, тихо спросил отца:
— Возможно ли такое?..
Отец, по обыкновению, помедлил, потом, взвешивая каждое слово, проговорил:
— Было такое дело… Было.
— А больница?! — встрепенулся младший, Юванко. — Там бы все ему сделали. Может, вылечили бы!..
— Хе, в больницу? — удивился Демьян. — Так это дело-то в какие времена было?! В войну еще… Это сейчас, случись что, — вертолеты, самолеты и всякие другие машины тебе! А тогда, кроме оленьей упряжки, мы ничего не знали. Все на оленях.
— На оленях могли его в район отвезти? — спросил Микуль.
— Так дело к весне было. Когда ему стало хуже, распутица началась. А до района-то вон сколько дней надо ехать! Расстояние-то по тем временам не шуточное!
Помолчал Демьян, потом припомнил:
— Председателем колхоза тогда Коска Большой был. Рисковый человек. Большой человек. Тоже из рода Казамкиных. Так вот он, несмотря на распутицу, предлагал на оленях до района. Но Федор-старик наотрез отказался.
— Почему отказался?
— Наверное, о земле думал. Человек чем старше, тем крепче привязывается к тому месту, где родился и вырос. А ведь он мог уехать и не вернуться…
— А почему от людей ушел?
— Может быть, он не хотел сострадания. И не хотел причинить боль своим близким. Иногда в одиночестве легче…
— Это… мог сделать кто-то другой? Не сам, ведь другому сделать… проще, что ли…
— А у кого было такое право?! Кроме доктора, конечно. А доктора не было. Да и то не всякий, наверное, согласился бы в этакой-то глуши.
— Чем-то лечился? Что-то у него было?
— Конечно. Разные травы, смолы, отвары грибов. Медвежье горькое, медвежье режущее, медвежья вода.[84] Да мало ли других целебных вещей в наших урманах и борах? Все это помогало ему выжить.
— А как он охотился после?
— Как? Как все охотники. Осенью, по малому снегу, на оленьей упряжке охотился на белок и глухарей. Зимой, по глубокому снегу, конечно, лишь настораживал и проверял потом капканы и ловушки…
— Тут написано: наградили его медалью…
— Это уже по окончании войны. Оказалось, что он очень помог фронту — сдал много пушнины в военные годы.
— После войны он долго охотился?
— По-моему, не очень долго. Может, год-два. Может, больше. Как только кончилась война, здоровье его пошло на убыль, труднее ему стало. Главное, он выиграл войну. Тут и старшие сыновья его второго дома,[85] Спиридон и Сидор, стали подрастать, на охоту стали ходить.
— В книге еще Сухинин есть…
