— Прочел бы еще кто-то. Можешь себе представить?
— Могу...
Молчание.
— Пользы от этих выходок нет. Если что-то случилось, лучше в себе пережить, не трепать нервы ближним.
Она курила быстрыми, нервными затяжками.
— Меня не это сочинение беспокоит. Когда увидела тебя, поразилась. Ты так переменилась за это лето. Где прежняя Маша? У тебя отчужденный вид, тоска в глазах. Что же случилось?
— Не надо, — быстро сказала я. — Не расспрашивайте, Нина Петровна.
— Иногда легче выговориться.
— Не надо, — твердила я, а из глаз уже слезы катились.
— Хочешь закурить? — внезапно спросила она. — Это успокаивает.
И я курила крепкую сигарету, правда, в себя не вдыхала. Она засмеялась, показав красивые ровные зубы:
— Вот бы увидел директор! Учительница с ученицей покуривают на бульваре.
— А почему вы не уехали за границу? — спросила я.
Она только махнула рукой:
— Мне и ехать-то совсем не хотелось.
— Но там интересно.
— Да, интересно... — Больше объяснять не стала.
Поговорили немного о школьных делах. Из класса ей больше всех нравятся Виталик Панков, Лена Корф и Лиза Потехина.
Сидела и думала, что я дрянь. Ведь понимала, что дальше Нины Петровны сочинение мое не пойдет. Тоже мне бунт. Ничего другого, кроме хорошего разговора с понимающим человеком, не ожидала. А внешне целая фронда. Увы, на истинную фронду я не способна.
Внезапно спросила:
— Вы любили кого-нибудь?
Она пожала плечами:
— Почему же нет.
— А сейчас любите?
Она сделалась серьезной. Вытащила еще одну сигарету, щелкнула зажигалкой.
— Я знаю, почему вам не хочется отвечать на этот вопрос.
— Почему?
— Потому что сейчас не любите. Любили, разочаровались, а теперь никого не любите.
Она посмотрела на меня внимательно:
— Уж не влюбилась ли ты?
— Нет, — ответила я.
— А на мой счет ты ошиблась.
— Вы любите? Тогда, разумеется, мужа.
Молчит, улыбается, смотрит мне прямо в глаза:
— Мне кажется, и ты любишь, Маша. Тех, кто любит, можно узнать по глазам.
— Вы счастливы, Нина Петровна?
Она вздохнула:
— Что же тебе сказать? Я счастлива и несчастлива... Терпи, Маша, все будет хорошо. Ты очень юна. Все будет хорошо, Маша...
Эта встреча немножко меня оживила. Я потом еще прошлась по бульвару, разглядывала старушек, детей, собак. Удивительные все же существа старушки, собаки и дети. Вот старенький пудель схватил в зубы дырявый мячик и, счастливый, семенит за хозяином. Старушка сидит с вязаньем. Бросит взгляд на испещренную солнечными пятнами дорожку, улыбнется и снова вяжет. А детишки, те и вовсе бессмысленно копаются в песке, но довольны, веселы. Так мало всем нужно! И вот уже весь бульвар налит до краев довольством и покоем. Щебечут птицы, щебечут дети, воркуют старушки, собаки радостно лают. А ты, Маша Молчанова, бредешь со своею тоской, со своим несчастьем. И сколько это продлится, боже ты мой...
11 сентября. Вторник
Нужно поехать на дачу. Вдруг он вернулся туда? Что-то случилось, на встречу прийти не смог. Телефон Потехиной потерял. Погода теплая, и он вполне мог туда заглянуть, оставить хотя бы записку. Завтра попробую совершить вояж. Опять надо врать, придумывать. Но отношения с домашними сейчас таковы, что любое вранье неуместно. Все ходят с мрачными лицами, осуждающе смотрят, хотя, вероятно, в «верхах» принято решение оставить меня в покое. Решение весьма уместное. Разговоры сейчас ни к чему. Дима звонил и обещал прийти в гости. Я, впрочем, не слишком усердно звала. Он, кажется, понял, но Аня выхватила трубку и уговорила прийти. В школе подошла ко мне Лена Корф и спросила: «Маша, что с тобой происходит?» И Лена туда же.
12 сентября. Среда
Снова Панков приснился. Такой теплый сон. Мы с ним гуляли по парку, катались на лодке. Он держал меня за руку и что-то ласково говорил. Я хотела ему рассказать, пожаловаться, но стала плакать. Так и проснулась в слезах. Теперь у меня все время глаза на мокром месте. Днем я креплюсь, а ночью лягу в постель и тотчас извергаю потоки слез. Правда, это облегчает. Что-то размягчается внутри, вытекает вместе со слезами. У меня проблема с платками. Приходится брать полотенце. Через полчаса рыданий, сморканий оно превращается в мокрую тряпку. И смех и грех! Пробуждение по-прежнему самый тяжелый момент. За ночь страдание накапливается и утром разливается по всему телу, по комнате. Смотрю вытаращенными глазами в потолок и не понимаю, зачем мне вставать, куда идти, что делать. Все кажется бессмысленным.
Я говорила:
— Знаешь, Виталик, как трудно. Если бы ты знал, Виталик.
А он меня успокаивал и руку сжимал.
Боже мой, кто только не снится. И Томас Глан, и Владимир, и Виталий Панков, а
13 сентября. Четверг
Сегодня была на даче.
Не стала ничего придумывать, просто села в электричку и поехала. А в школу не пошла. Так в школьной форме с портфелем и отправилась.
К даче подходила, ноги дрожали. Но там его не было. Открыла пустой дом, вошла. Запах совсем нежилой. Да, конечно, с тех пор не появлялся. Господин Блютнер подремывал в углу. Не стала его будить. Села в кресло и так просидела час, глядя в окно невидящим взором.
Что же делать? Решилась на смелый шаг. Пошла в дачную контору, нашла сторожиху тетю Фросю. Она весьма удивилась:
— Чего приехала?
Стала врать, что забыла книги. Поговорили о погоде и «видах на урожай». Тетя Фрося извлекла бутылку портвейна.
— Небось не пьешь.
— Пью, тетя Фрося.
— Ну так... — налила мне в стакан.
Я сделала глоток, завела разговор про Черную дачу:
— Кажется, летом кого-то видела.
— Окна забиты, на двери замок, а ключи у Палыча — ответствовала тетя Фрося. — Кого ты видала?
— Человек жил на даче, там и сейчас дверь открыта.
