обратном пути…
Я похолодел. Тотчас перед глазами возник притормозивший автомобиль, силуэт шофёра, чей-то ещё. И мы, шагающие под звёздным небом рука в руке. Да неужель в той машине сидела ревнивая жена учителя астрономии? Неужели и меня узнала?
В ответ на этот немой вопрос Розанов согласно кивнул головой.
— У неё феноменальная память. Она видела вас всего один раз в сентябре.
Всё пропало, мелькнуло у меня в голове.
— Вашего имени в анонимке нет, — сказал Розанов, — и всё же я счёл нужным предупредить.
— Может появиться новая анонимка?
— Истеричная особа, — сказал Розанов, — я замучен её бессмысленной ревностью. Лучше вам подготовиться как-то. В конце концов вы могли встретить Арсеньеву на дороге случайно.
— Так оно и было, — сказал я, — часто гуляю…
— Конечно, конечно, — согласился Розанов. — Ну вот…
— Что ж, благодарю за предупреждение, — сказал я, — за доверие также.
— Несчастное, несчастное созданье, — пробормотал Розанов. — А девочка эта… поверьте, чудо… вы берегите её…
Но как я могу уберечь? Где взять силы? Пошлёт крикливая глупая женщина новую анонимку, и беречь придётся меня. С горя я целый вечер провёл в «метро» с Котиком.
— Не кисни, старый, — увещевал он, — мы же не взяли классного. Почему ты должен расхлёбывать? Почему должен бросаться грудью на амбразуру? Да пусть хоть все они бегают в церковь. Нам-то что? Помню, одну монашенку видел. Чиста, молода, бела. А глазки, глазки, мой друг, так и шныряют, так и ищут. Всю жизнь я мечтал иметь дело с монашкой. И эта, как её… Арсеньева. Знатная фамилия, между прочим. Э, вижу, вижу, старик… — Котик основательно принял портвейна. — Увлечён? Этой пигалицей? Бог ты мой. Ну, я шучу, шучу. Хотя в прошлом году тут была десятиклассница, пальчики оближешь. А формы! Но я ни-ни. На работе. А говорят, старик, что ты с этой Арсеньевой…
— Что говорят? — спросил я резко.
— Ходил будто к ней.
— Завуч послал.
— А, старая лиса! Чинуша, бюрократ, подлиза. Терпеть не могу. Какой он Наполеон? Он даже не Барклай-де-Толли! Опасайся его. С-с-котина. В прошлом году отпуск мне сократил.
— Не метит ли он на место директора?
— Метит! Как не метит! Поликапыч дурак, растяпа, съест его наш Рагулькин. — Котик хлебнул из стакана. — Ну и что Арсеньева, что у неё?
— Ничего особенного.
— Ну, ну, — Котик подмигнул. — Учти, если что, я на твоей стороне.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты мне нравишься. — Котик напыжился. — Ты единственный тут живой человек…
Все ждали от меня отчёта о визите к Арсеньевой. Необычайно ласковый Наполеон взял в коридоре под руку.
— Ну, как наши дела, Николай Николаевич?
— Неплохо.
— Навестили?
— Да, навестил.
— Каково впечатленье? Но это разговор отдельный. Зайдите на днях.
Меня спасло то, что Рагулькина вызвали на совещание в область и он отсутствовал до конца недели. Зато не дремал комсорг Толя Маслов. Подходить с прямыми вопросами он не решался, но, видя, что я не собираюсь «координировать», с каждым днём становился мрачнее. Вероятно, Камсков был прав, этот человек хотел главенствовать в каждом деле. Быть сторонним наблюдателем он не умел.
Для переговоров Маслов выслал «делегацию» в составе Гончаровой и Феодориди. Мне подготовили сюрприз.
— Николай Николаевич, — сказала Гончарова, — сегодня у нас после уроков классный час. Мы просим вас поприсутствовать.
— Но я ведь не классный руководитель, — ответил я, сразу сообразив, в чём дело.
— Да, но Конышев плохо себя чувствует.
— Он даже на уроках засыпает, — прибавила Феодориди.
— Вы хотите, чтобы я провёл классный час?
— Нет, будет Конышев…
— Но он засыпает! — ещё раз весело повторила Стана, излучая тепло своих ореховых глазок.
— Вы знаете, что директор выступил против назначения меня классным?
— Знаем, знаем!
— Что же он скажет? Я и так получаю выговоры. За то, что имею любимчиков, читаю стихи вне программы.
— Но мы вас просим, Николай Николаевич! Всё равно после комиссии вас назначат классным!
— Какая же тема собрания?
— Да как всегда, разное. За Конышевым жена всё равно придёт.
Я понимал, конечно, к чему сведётся «разное». Подозревал также, что Конышева вовсе не будет. Так и случилось.
Собрание начала староста, тихая Оля Круглова. Она говорила что-то еле слышное об успеваемости, о поведении и прилежании, а в конце, чуть повысив голос, сообщила, что в школе начииает работать новый радиоузел.
— Марши будем слушать? — спросил Камсков, как-то небрежно развалившись на парте. В этот день он держал себя вызывающе.
— Надо радиогазету, — возразила Оля, — от каждого класса материал.
— Ну и пошли отчёт об успеваемости, — предложил Камсков.
— Это неинтересно.
— А что интересного в нашей жизни?
— Ну почему же? — вмешался Маслов, — интересного много. Вот Коврайский пишет стихи. Можно их прочитать.
— Я не имею права, — внезапно ответил Коврайский.
— Это почему же?
— Я послал стихи в солидный журнал. И пока их не напечатают, я не имею права.
— Убил! — смеясь, воскликнула Гончарова. — А их напечатают?
— Несомненно, — важно ответил Коврайский.
— В какой журнал? — живо спросила Феодорпдп.
— В столичный.
— Нет, ну в какой? — допытывалась та.
— Друзья, — вступил я, — радиогазета — дело хорошее. Разнообразных форм очень много. Достаточно послушать наши программы. Дело сейчас не в том, чтобы обсуждать материалы, а в том, чтобы участвовать в редакционной коллегии. Нужно предложить кого-то из класса.
— Маслов уже вошёл, — сказала Круглова.
Везде поспел, мелькнуло у меня в голове.
— Да, — сказал Маслов, — я заместитель редактора. Готовится первый номер. К приезду комиссии он должен выйти в эфир.
— Почему непременно к приезду комиссии? — спросил я.
— Такая поставлена задача, — ответил Маслов.
— Ребята, надо работать без оглядки на всякие комиссии, — сказал я.
— Как же, как же! — бросил Камсков.
Маслов сделал вид, что не слышал.
