ВЬЕТНАМСКОГО НАРОДА… В ШВЕЦИИ ДЕВЯНОСТО ПИСАТЕЛЕЙ, УЧЕНЫХ И ПРОФЕССОРОВ УНИВЕРСИТЕТОВ ВЫСТУПИЛИ С ЗАЯВЛЕНИЕМ, ПРИЗЫВАЮЩИМ ОСУДИТЬ ПРЕСТУПНУЮ ПОЛИТИКУ США ВО ВЬЕТНАМЕ…»
Перед глазами Суана вдруг с удивительной отчетливостью встало лицо Лить, освещенное неяркой керосиновой лампой… Суан вспоминал каждое слово, сказанное ею в дороге; каждый ее жест, ее позу, когда она сидела в доме у Виена… Лить пристально глядела на него… Может, он тогда не понял…
VI
Весь день не прекращались тревоги и налеты. Суан позвонил по телефону «домой», в штаб. Он разговаривал с Хынгом, командиром полка, просил прислать снарядов, потому что, судя по всему, здесь предстояли тяжелые бои. Повар принес на КП вареные бататы, офицеры поели и разошлись. Фаунг отправился вместе с Виеном на противоположный берег реки проверить стоящие там батареи. Суан поехал на позиции «шестерки», намереваясь после этого заглянуть в «единицу».
Солнце припекало все сильнее. В расположении роты, где вчера еще стояли лужи, сегодня все подсохло, и следы шин, отпечатавшиеся в грязи, стали тверже камня. Ветки, которыми были замаскированы пушки, завяли. Солдаты, вот уже который день бессменно дежурившие у орудий, совсем почернели на солнце. Пот пятнами проступал на их выгоревших гимнастерках. Где-то высоко в небе надоедливо гудели самолеты-разведчики. Время от времени громыхали далекие взрывы, доносившиеся как будто из-под земли.
Да, огневые позиции выглядят теперь необычно. Суан вспоминал, как несколько лет назад их перебросили к западной границе на перехват самолетов, забрасывавших диверсантов. В безлюдных глухих дебрях легко было замаскировать и спрятать орудия так, что даже любопытствующие прохожие ничего не замечали. А сегодня пушки торчат прямо посреди поля, у самой дороги. И даже после объявления тревоги люди расхаживают и ездят на велосипедах по большаку. Вон кадровый работник жмет на педали, торопится на службу. Парень везет Девушку сзади, на багажнике; проезжая мимо батареи, они с любопытством поглядывают на солдат, не прерывая своей болтовни. Крестьянки идут с поля, неся на коромыслах снопы только что скошенного риса. Они уже скрылись за поворотом, но кажется, будто под высокими сандаловыми деревьями у дороги все еще звучит звонкий смех и ветер доносит аромат спелого риса.
Солдаты теперь все молодые, средний возраст двадцать лет; есть и такие, кто ухитрился вступить в армию в семнадцать и даже шестнадцать лет. Как и старшие их братья, победившие под Диен-биен-фу, нынешние ребята отнюдь не имеют геройского и грозного вида. Чаще всего они невысокого роста и довольно-таки щуплые, но Суан хорошо знал, какая за этим кроется выносливость, сила и железная стойкость. Они способны месяцами спать на голой земле под открытым небом, есть пустой присоленный рис с дикими овощами и, несмотря ни на что, из ночи в ночь совершать стремительные переходы, а днем рыть и рыть окопы, переворачивая своими лопатами горы земли. Ведь они — плоть от плоти народа, который тысячелетиями, подтянув потуже пояс, сражался с джунглями, с ураганами, засухами и наводнениями за каждый клочок земли… На лицах их, добродушных и чистых, всегда, кажется, вот-вот вспыхнет веселая улыбка, а в блестящих черных глазах видны ум и смекалка. И еще — чего не было раньше — нынешние молодые солдаты все кончили до армии четыре или пять классов, а немало и таких, у кого за плечами десятилетка. Всего десять лет строили мы новую жизнь[19], у нас не всегда было вдоволь одежды и риса, но зато в каждой глухой деревушке есть теперь школа.
Несколько лет назад многие старые командиры и партработники колебались, не веря, что молодежь сможет выдержать испытания войны. Ведь во время Сопротивления[20] каждый солдат был человеком, испытавшим на себе позорное бремя рабства. На лицах бойцов лежал тогда, различимый с первого взгляда, отпечаток долгих лет голода, нужды и лишений. Для них винтовка была не только оружием, но и ключом, отворившим двери темницы.
Сегодняшние молодые солдаты с самого детства чувствовали себя хозяевами своей страны, своего будущего; у них было все — и рис и книжки. А выучившись и придя на работу, они, случалось, негодовали, что какой-нибудь кадровый работник зажимает демократию или недостаточно разбирается в технике и науке, чтобы как следует руководить производством. Им не нравилось, скажем, что во многих деревнях нет еще электрического освещения, нет насосных станций или сельскохозяйственных машин, нет кино и домов культуры.
Но что значит все их недовольство в сравнении с лишениями и тяготами, выпавшими на долю людей постарше! Ведь никто из этих парней и девушек не испытал на собственной шкуре, что такое колонизатор, жандарм, помещик, уездный начальник или деревенский староста!
Смогут ли они проникнуться ненавистью к империализму? Не дрогнут ли перед лицом врага?
Но когда началось испытание огнем, то «отцы и дядья» убедились, что молодежь не уступает старым бойцам в мужестве и отваге; зато у молодых, кроме смелости, были еще и знания, они легко овладевали военной наукой, умели обращаться с техникой. Они и мыслили по-новому, часто ставя проблемы, которых старые кадровые работники, как Суан, просто не замечали или не всегда могли сразу понять. В своей повседневной работе Суан часто убеждался, что ему не хватает знаний. Но он не мог подменять живое дело пустыми казенными лозунгами и вот — с поседевшей уже головой — старался учиться, жадно тянулся к знаниям. «Я должен многое знать, — твердил он себе постоянно. — Должен научиться выслушивать людей. Иначе можно стать камнем, лежащим у них на дороге…»
Суан и друзья его одних с ним лет, встречаясь, часто говорили друг другу: «Хо Ши Мин и другие наши руководители всегда отмечают, что народ наш — героический народ. Но мы не всегда осознаем до конца все значение этих слов!»
И когда Суан видел, как эти юноши, похожие на только что распустившиеся цветы, впервые попав под огонь, стоят насмерть, ему казалось, будто перед глазами его встают те, кого смерть скосила в пути, кто отдал до капли свою кровь за революцию, за отечество. И Суан говорил им: «Будьте спокойны, товарищи! Ничто не пропало даром — ни одна ваша мысль, ни один ваш шаг, ни одно движение вашего сердца!.. Вы не зря шли в рост на пулеметы, не зря умирали в одиночестве под пытками… Все самое прекрасное, самое возвышенное и дорогое, чем бились сердца тысяч и тысяч солдат и подпольщиков, не только сохранилось нетленным, но расцвело с новой силой в сердцах сыновей и дочерей — наших сегодняшних двадцатилетних…»
— Готовность номер два!.. Расчетам можно уйти в укрытия!..
На позиции роты неожиданно пришла тишина. И тогда из-за брустверов орудийных гнезд, из ходов сообщения высыпали солдаты. Весело переговариваясь и утирая пот, они торопились к землянкам.
Суан вытащил мокрый платок и вытер лоб.
— Товарищ комиссар, не зайдете к нам отдохнуть?
Слыша, как солдаты наперебой его приглашают, Суан снял шлем и, пригнувшись, вошел в одну из землянок. Парень с оспинками на лице уселся за спиной комиссара и принялся обмахивать его веером. Лай, командир расчета, налил гостю чаю.
Суан, конечно, не помнил по именам всех солдат. В этом расчете он знал только Лая и еще одного парня по имени Бинь, которого все называли «крупнейшим ротным писателем». Бинь преподавал раньше литературу в школе, в армии он служил уже около года.
— Ну как, — спросил Суан, — созданы ли за это время новые произведения?
Бинь смущенно улыбнулся.
— Он недавно закончил рассказ и отослал его в редакцию «Ван нге куан дой»[21], — сказал парень с оспинами ломающимся еще голосом.
— А вас я раньше, кажется, не встречал. Вы из пополнения?
Соседи щербатого паренька похлопали его по спине.
— Точно! Тат попал к нам уже после боев у Дой-шим.
— Как у вас вообще идут дела, ребята? Место ведь новое…
— Да вот ни разу еще не отстрелялись как следует. Черт знает что!
— Ничего-ничего, у вас все впереди.
— Ясное дело, мы сами понимаем: этот перекресток — как заноза для «джонсона».
