горловину, он запустил в нее руку—раздался суматошный плеск, и вода заходила у его ног.— Скользкие, черти...— бормотал он, стараясь ухватить какую-нибудь рыбину. Наконец это ему удалось.— Вот вам за карасей!
Подхваченный за жабры, едва ли не метровый сом вылетел из садка и шлепнулся в лодку. От неожиданности братья отпрянули, не в силах отвести взгляда от разевающей пасть рыбы. Моргунов выбрался из воды и ушёл за палатку
— А это вам за приманку,— сказал он, бросая в лодку четырех уток.—Все справедливо.
Ребята молчали, глядя то на рыбу и уток, то на Моргунова.
— Ну, с богом,— проговорил он.
Старший дернул за шнур — мотор заработал.
— Завтра найдете в деревне шофера Брагина и передадите ему вещи!— закричал Димка,— Поняли?
Братья утвердительно закивали головами, и я оттолкнул лодку. Темнота сразу же поглотила их, и только бледный луч света от фонаря еще минуту-другую вспыхивал над канавой. Он, как сигнальный огонь самолета, чертил их ночной путь.
— Знаешь, о чем я думаю?— заговорил Димка, когда мы устроились в спальниках.
— Как они доберутся?
— Нет. Я думаю о несправедливости жизни. Когда ты молод, здоров и полон желаний, у тебя ни черта нет, чтобы полной мерой утолить свою жажду. Нет денег, вещей... Как много нужно сейчас этим ребятам, как они завидовали и нашим ружьям, и этой палатке, и всему остальному! А придет время — все у них будет, не останется только свежести чувств...
А знаешь,— усмехнулся он в темноте, — меня ведь чуть из школы не выгнали за Есенина, а сейчас ему поставили памятник.
— Ну и что?
— А ничего. И с танцев раз выперли за узкие брюки. Где теперь и в чем ходят те руководящие моралисты?— Он помолчал, потом продолжил:— Есенин и брюки—это к слову. Не о них речь. Я к тому, что жизнь— цепь обратных желаний: в молодости человек стремится заполучить капитал благ, к старости он готов отдать все, чтобы вернуться в прошлое. Жизнь начинается и завершается в желании. Наверное, вечное желание и есть энергия жизни...
Мутный, насквозь пропитанный сыростью рассвет наступил поздно. Затянутое хмурью небо ломало свет— и день наступал сразу со всех сторон. По-прежнему шла холодная морось. Хотя у многих охотников бытует мнение, что в такую погоду утки летают больше обычного, я знал, что это далеко не так. Подобные заблуждения — результат «просвещения» литературой. Сколько чуши накопилось в ней стараниями охотников от письменного стола! Кто не читал, как лихие зверобои били белку дробиной в глаз. Из года в год с полной серьезностью повторяется эта чепуха, и невдомек ее авторам, что таких людей никогда не существовало уже по одному тому, что человек еще не изобрел дробового ружья, из которого можно было стрелять одной дробинкой. Так и с утками — пришло же кому-то в голову заявить, что, дескать, в непогоду не летают пернатые хищники, а потому водоплавающие на радостях устраивают воздушный променаж.
Выглядывая из палатки, я размышлял, что делать: и бездельничать не хотелось и лезть в эту мокреть не прельщало. Димка же начал собираться без колебаний.
— Самое то,—сказал он.—Послушаю, как орет Катька в такую погоду. А вдруг как-то иначе? Может, и пригодится...
Через три часа он привез кассету с записью, на которой написал: «В дождь».
На следующий день в его ящике побывали перед микрофоном остальные наши подсадные. Они так же, как и Катька, не чувствовали неудобства и отработали свое время исправно. Теперь у него были сотни метров записи голосов уток, и после обеда он вместе с вернувшимся к нам Брагиным устроил генеральное прослушивание. Уже через час я их ненавидел, через два — весь белый свет был мне не мил, и в конце концов все кончилось тем, что я бежал. Они же с умным видом остались торчать у этой пыточной машины.
В последний день нашего пребывания, на Лисьем Моргунов поехал на охоту с одним магнитофоном. Мы, как участники эксперимента, взяли подсадных. Зорька выдалась для Димки на редкость благоприятной: стояла полная тишина, ни одна тростинка не шевелилась на берегу озера. Все мы расселись неподалеку друг от друга, у всех было по десятку одинаковых чучел. Едва только под не погасшими еще звездами просвистели крылья невидимых уток — Димка включил запись. Я сидел от него метрах в восьми—десяти и как ни пытался — не мог отделаться от мысли, что это кричит живая Катька. Вот магнитофон замолчал, и в предрассветной тишине отчетливо раздался всплеск воды от грузного тела крякаша. Моргунов снова включил и выключил магнитофон, и в ответ с воды прозвучало приглушенное шарканье селезня.
— Экий же ты дурак, братец!— произнес Моргунов, и матерый крякаш словно ошпаренный захлопал крыльями. Никто из нас так и не увидел его в темноте.
Спустя час мне пришлось признать многие достоинства затеи Моргунова. Хотя рядом с нашими чучелами сидели живые подсадные—большинство благородных уток летело к нему. Одна только чернеть да чирки не обращали внимания на призывы магнитофона. Они плюхались в воду в равной мере ко всем. Как ни дисциплинированна и добросовестна бывает подсадная — и у нее есть свои прихоти и заботь: то она начинает щелочить ряску, то занимается туалетом и зачастую не замечает за этим делом пролетающих уток. Магнитофон не пытался делать ни того, ни другого и готов был кричать сколько угодно. Правда, и у него были недостатки: он не мог плавать, махать крыльями, а стоило только зашуметь тростникам — и его звук терялся в их сухом многоголосом шелесте.
Сергей уже ожидал нас: мы высчитали дни его дежурств и предупредили о своем приезде. Стоял конец сентября, и на Ханке шел пролет косокрылых уток., Охотники называют их «серыми», хотя настоящая серая утка встречается у нас очень редко, и мало кто из любителей смог бы определить ее. Весной селезня косокрылой утки, или касатки, не спутаешь ни с какой другой птицей; уж очень заметно выделяются его передние, косо торчащие перья крыльев; а вот осенью он и вправду становится серым и обыкновенным, как все другие утки. Касатка—теплолюбивая птица, и улетает от нас раньше остальных. Массовый пролет ее короток и длится несколько дней.
Перетаскивая наши пожитки в лодку, я заметил в кустах, за лодочным причалом, какую-то оживленную суету местного мужского населения. Любопытства ради я пошел туда и увидел, что там шла бойкая торговля рыболовными сетями. Какой-то неопределенного возраста человек разматывал из большой кучи не новые, но еще добротные сети, на которых уже были и грузила и наплава.
Сергей ушел в дом, а Димка отмахнулся:
— Браконьеры вымрут только вместе с рыбой, и пока будет спрос — будет и предложение.
И снова потянулись мимо нас дремлющие камышовые берега Заманухи. На этот раз на речке не было видно ни рыбаков, ни охотников: в Милой Девице началась уборка риса, да и рыболовная база возле деревни уже закрылась. Нам встретился только один человек, которого поразил Димкин звукоулавливатель, и он долго спрашивал нас жестами, что за диковинный таз лежит в лодке.
Мы установили наше приспособление, затаились.. Табунок шилохвостей пролетел мимо, не обратив никакого внимания на потуги магнитофона. Потом появился одиночный селезень. Он летел как-то нехотя, но подвернул к скрадку. Пролетел над чучелами, увидел обман и направился было дальше, но передумал и вернулся. Сделал круг, другой, вертя головой по сторонам. Вряд ли селезня тянуло в такую пору на любовь, вероятно, старому цинику хотелось только посмотреть, как выглядит такая любвеобильная дама, звавшая его в траву. Любопытство так распалило его, что он забыл всякую осторожность и налетел прямо на скрадок.
Словно наткнувшись на невидимую стену, он часто-часто замахал крыльями, остановился в воздухе и изогнул шею. До меня отчетливо донеслось его потрясенное;
«Ка-а-к?!»
Примерно так же попались на удочку еще два крякаша, но все они были одиночками—утки, летевшие
