что она умрет естественной смертью. Но число подписчиков все возрастало: с 885 оно поднялось до 1820. Король негодовал. Статьи в газете становились все более дерзкими и враждебными правительству. Рутенберг был выслан из Кёльна.
30 ноября Маркс писал Руге: «Рутенберг, у которого уже отняли ведение немецкого отдела (где деятельность его состояла главным образом в расстановке знаков препинания)… Рутенберг благодаря чудовищной глупости нашего государственного провидения имел счастье прослыть опасным…»
Корреспонденции из Бернкастеля о невыносимом положении мозельских крестьян, помещенные в «Рейнской газете», вызвали подлинный рев со стороны обер-президента Шаппера, который только искал повода избавиться от Маркса. 19 января 1843 года совет министров в присутствии короля постановил закрыть «Рейнскую газету».
Формальным поводом для этого послужило то, что у газеты будто бы нет разрешения на издание. Фактической же причиной было ее противоправительственное направление.
В интересах пайщиков после их хлопот газете разрешили выходить еще три месяца.
«В течеиие этого времени, до казни, — писал Маркс Руге, — газета подвергается двойной цензуре».
Число подписчиков в это время возросло до 3200, и в Берлин направлялись петиции с большим количеством подписей. Читатели просили не закрывать «Рейнскую газету».
Пайщики, желая спасти деньги, вложенные в издание, потребовали в это же время от Маркса, чтобы он совершенно изменил тон и характер газеты. Это и заставило Карла Маркса 17 марта сложить с себя обязанности редактора.
Карл поехал к Женни. Ему было 18 лет, когда она стала его невестой. Семь лет ждали они друг друга, ни мыслью, ни поступком не изменяя своей любви. 19 июня 1843 года доктор Карл Маркс обвенчался, наконец, с Женни фон Вестфален. Они прожили несколько счастливейших недель в красивом городке Крейцнахе у Каролины фон Вестфален, матери Женни, одиноко жившей после недавней смерти Людвига Вестфалена.
Арнольд Руге звал Маркса в Париж. Он предлагал ему основать там немецкий журнал. Осенью 1843 года Карл и Женни покидают Германию, направляясь во Францию.
Женни и Карл плечом к плечу, рука в руке стоят у окна. Перед ними Париж. Как далеко отступил в их памяти Рейн, отошла родина!
Франция. Отсюда, издалека, вместе с верными соратниками он сумеет пойти войной на самодержавие, на филистеров, на помещиков. Так думал Карл.
Во Франции Маркс находит несравненно большие противоречия, нежели в сонном немецком государстве, открывает глухую борьбу сытых и голодных. Разоренные крестьяне наполняют улицы столицы, клянчат милостыню, тихо мрут в подворотнях, на порогах домов новой знати.
Зверски оскаленная пасть — вот оно, буржуазное государство. Маркс отшвыривает с презрением гегелевскую, такую наивную и лживую перед хищным оскалом буржуазного Парижа, формулу о государстве как нравственном организме, величаво возвышающемся над борьбой общественных классов.
«Ошибался или предавал? — спрашивал тень Гегеля Карл. — Старик был слишком гениален, чтоб так ошибиться».
Страшная борьба изо дня в день, от часа к часу, ежеминутно разыгрывается на безмятежных с виду улицах Парижа. Голодные и сытые. Богатые и бедные. Плебеи и патриции. Пролетариат и буржуазия…
Женни принимается убирать книги с маленького стола. Из амбразуры окна Карл следит за ее движениями. Стол, наконец, накрыт к ужину.
Стук в дверь. Входит, помахивая большой шляпой, нестарый господин в нарядном, снегом осыпанном пальто. Холодная, чуточку надменная улыбка, изысканный светский поклон.
— Вот вам и сам прославленный буян, еретик и безбожник Генрих Гейне, — объявляет редактор «Немецко-французского» ежегодника Руге, появившийся в дверях вместе с поэтом.
Генрих Гейне зачастил к Марксам. Он полюбил неровную улицу Ванно, маленькую квартирку с окнами, затемненными ветвистым каштаном, приветливую Женни, смущенно кутающуюся в клетчатую шаль и неторопливо подшивающую края трогательно маленьких распашонок.
В доме Марксов все говорило о нетерпеливом ожидании нового человека. Приехала из Крейцнаха со строгим наказом беречь Женни ее сверстница, Елена Демут, выросшая в людской дома Вестфаленов. Спокойно и умело взяла она на себя заботы о маленькой семье. И сразу стало как-то уютнее, наряднее вокруг. Появились какие-то чашечки, подносики. Пеклись булочки. Только с упрямой и вздорной госпожой Руге не поладила Ленхен. Зато Генрих Гейне может всегда рассчитывать на ее гостеприимство, на горячую чашку кофе или кружку остуженного пива. Он желанный гость и баловень всех. Взлохмаченный Карл из-за груды бумаг неизменно радостно приветствует входящего поэта. Женни откладывает книгу и шитье. Елена торопится с угощением. И нередко проводят они все вместе зимние вечера у неспокойно гудящего камина.
Генрих приносит стихи. Он читает их негромко, но хриплый голос его выразителен. Отрываясь от тетрадей, поэт нервно ищет на лице Карла похвалы, осуждения либо равнодушия: последнее для него было бы нестерпимо. Но Маркс никогда не бывает безразличен к лире любимого поэта. Поэзия Гейне не бесстрастна, не бесцельна. Уже написано «Просветление».
Карл знает наизусть стихи нового друга.
Будь не флейтою безвредной, Не мещанский славь уют — Будь народу барабаном, Будь и пушкой и тараном, Бей, рази, греми победно!
В тихие вечера о чем только не говорят Женни, Карл и Генрих! О Париже, то бурливом, то самодовольном, о новых идеях, книгах и людях. О родине, о далекой Германии.
— Я верю в революцию и жду ее. Не сегодня, так завтра.
Гейне думает то же.
— На окраинах Парижа, — говорит он, — я видел людей в рубищах, с лицами, изувеченными голодом. Они читают памфлеты Марата и мрачные вещанья Буонарроти. Они хотят создать Икарию — эту страну, одновременно прекрасную н скучную для мне подобных скептических умов. Они пахнут кровью. И все же коммунисты — единственная партия, которая заслуживает почтительного внимания. Но хотя разум мой приветствует их, я боюсь этой разрушительной силы. Они, как гунны, уничтожат моих кумиров. Грубыми, мозолистыми руками они разобьют в порыве мести предметы тончайшего искусства, босыми ногами растопчут мои воображаемые цветы. Что будет с моей «Книгой песен»? Кому нужны хрупкие мечты поэта? Навсегда развеются образы пажа и королевы. Нет, я боюсь этих мрачных фанатиков и их злобы. И все же они придут, они победят… Из одного отвращения к защитникам немецкого национализма я готов полюбить коммунистов. Им чужды лицемерие и ханжество. Я — за них.
Карл, добродушно улыбаясь, слушает Гейне. Он хочет верить, что рано или поздно мятущийся поэт сам разберется в охвативших его противоречиях.
Иногда Генрих приходит к Марксам болезненно бледный, сумрачный, жалуется на недуги, на человеческую пошлость и дурной парижский климат.
— Обругали? — спрашивает Женни сочувственно.
Поэт молча лезет в задний карман щеголеватого фрака и достает измятые листы журнала.
— Не принимайте так близко к сердцу завистливый и злобный вой ничтожеств. Будьте милостивы к насекомым. Они тоже хотят жить, — говорит Женни и с подчеркнутой брезгливостью откладывает в сторону журнальную статейку.
