турнирах и Есегда охотно выходил на поединок Карл знал толк в отточенной шпаге и считал фехтование демонстрацией силы, ловкости и отваги.
После долгого перерыва он сначала чувствовал себя не совсем уверенным, состязаясь с французами, гем более что вначале не знал их приемов. Но, скоро освоясь, получил преимущество благодаря стремительной атаке и редкой находчивости Карл припомнил приемы знаменитого в Бонне фехтовальщика Медведя и, подражая его манере, ловко отступал, заманивая противника, и с удивительной для его комплекции и возраста легкостью передвигался по залу, пока не добивался победы в горячей схватке.
Вильгельм, который был значительно моложе Маркса, фехтовал тоже хорошо, но уступал ему в мастерстве и часто после долгого состязания бывал вынужден сдаваться, не выдерживая неукротимого натиска Утомленные, возбужденные, в отличном настроении покидали они Ратбонскую площадь.
Недолго длилась относительно беспечная пора в жизни Маркса.
Есть странная закономерность в нашествии бедствий, когда для них открылись двери дома. С нищеты начинаются болезни, смерть, мелкие дрязги, отравляющие душу, обнажается сущность людей, разрушаются иллюзии Первыми жертвами бедности становятся самые слабые.
Нищета изнуряет мужчину, калечит женщину, убивает детей.
Женни страдала, видя, как болеют сыновья.
Каждую неделю хозяйка дома приносила ей счет за квартиру. Одна комната и каморка, какой, по сути, была вторая, стоили больших денег, за которые в Трире можно было снимать огромный дом. Плата за жилье в столице королевы Виктории была невероятно высока. Забота о хлебе насущном также мучила Карла и Женни своей трагической неразрешимостью. Пришлось просить Иосифа Вейдемейера продать последние ценности семьи — фамильное серебро, заложенное во Франкфурте-на-Майне. Так как не было денег для выкупа его из ломбарда, Карл предложил занять их с немедленной отдачей после продажи.
Все свои деньги Маркс израсходовал на нужды революции и остался к этому времени нищим. Энгельс не имел возможности помогать ему, так как сам нуждался. С отцом, текстильным фабрикантом, он был тогда в ссоре и поэтому не переезжал в Манчестер, ожидая, чтобы старик сам попросил его поступить на службу в свою контору.
Маркс заканчивал письмо к Вейдемейеру, когда в комнату ворвались с веселым смехом две девочки и тотчас же взобрались на колени отца. Ни лондонские туманы, ни мрачная Дин-стрит не были в состоянии стереть румянец и ослабить блеск глаз здоровых, жизнерадостных малюток. Они потребовали сказок, и Карл, чья воля в каждом деле поражала его друзей и врагов, покорно подчинился их требованиям. Не задумываясь, он принялся рассказывать о девочках, которые не слушались старших, чуть не попали из-за этого под омнибус, заболели, выпив воды без спросу из бочки в сквере, и в конце концов в наказание очутились у злого волшебника.
— Продолжение завтра, — сказал Карл и осторожно опустил Женнихен и Лауру на пол.
Девочки, все еще находившиеся во власти сказки, не решились спорить.
Хитро улыбнувшись, Карл сказал:
— Вы ведь не хотите попасть в мешок скверного колдуна?
Затем Маркс вернулся к письму, в котором попросил Вейдемейера продать все серебро, но сохранить маленькие нож, вилку, кубок и тарелочку — имущество шестилетней Женнихен.
В эти гнетущие дни Карл и Фридрих работали с удвоенной энергией. Они писали рецензии на новые книги. Издавна обоих интересовал Томас Карлейль. Он был единственным английским писателем, на которого оказала значительное влияние немецкая литература.
Томас Карлейль после февральской революции во Франции стал ярым ее врагом. Он попытался утвердить культ отдельных героев, противопоставляя их народу. С презрительным пренебрежением отрицал он роль массы. Эти-то высказывания Карлейля заставили Маркса и Энгельса вооружиться пером для резкой отповеди.
Мелкобуржуазные демократы, а также идеологи феодального социализма, их историки и литераторы придавали чрезмерное значение роли отдельной личности. Кай Юлий Цезарь и Наполеон, римские папы и всевозможные законодатели заслоняли для них истинного творца человеческой истории — народ. Преклонение перед отдельными лицами было свойственно и некоторым приверженцам Вейтлинга.
Карл и Фридрих понимали, какая опасность таится в этом противопоставлении отдельной личности трудовому народу.
Прежде чем писать статью, Карл и Фридрих весь вечер проговорили о Карлейле.
— Каковы его идеи, таков и стиль. В прошлых своих работах он находил новые слова в английском языке и дерзко переплавлял устарелые обороты и образы. Его стиль был часто слишком высокопарен, но подчас блестящ и, уж во всяком случае, всегда оригинален. А вот теперь совсем не то. Послушай-ка, Фред, как плохо написаны его «Современные памфлеты». Это явный регресс, — сказал Маркс и прочел вслух несколько абзацев.
— Культ гения у Карлейля в его последних брошюрах покинут гением, остался один культ, — добавил насмешливо Энгельс. — Книга Карлейля начинается с заявления, что современность есть дочь прошлого и мать будущего. Это неплохо сказано, но в новой эре, начало которой Карлейль видит сегодня, первым значительным явлением отмечен — кто бы ты думал? — папа Пий Девятый, который с высоты Ватикана возвещает «Закон правды». Какой продуманный идиотизм! Какое сознательное недомыслие!
Культ одной личности. Как выгоден он тем, кто рассчитывает получать титулы и богатство! Но сколько неисчислимых бед несет он народу! Произвол, каприз постепенно узакониваются, и вот уже всех тех, кто творит историю, подменяет одна воля, одно имя, доброе или злое, кто может предугадать это? Народ вначале незаметно подталкивают к неведомой бездне, какой является всегда характер человека, получившего бесконтрольную власть в государстве. Десятки случайных влияний, подозрительность и распущенность, усиливающиеся вместе с самовластьем, решают подчас судьбы не только отдельных зависимых людей, но и всего народа. Маркс и Энгельс вспомнили Кая Юлия Цезаря, Александра Македонского, папу Александра Борджиа, восточных деспотов и русских царей.
Работая над статьей о Карлейле, Маркс и Энгельс отметили цитаты в рецензируемой книге, которые уточняли ту мысль, что обожествлением отдельных личностей и почитанием их Карлейль усугубляет все гнусности буржуазии, он видит в рабочих толпу, лишенную разума, которая должна подчиниться людям, самой природой наделенным силой власти. Карлейль узаконивает деление общества на рабов и господ.
Напыщенными, восторженными фразами о героях он оправдывает угнетение народных масс, пытаясь лишить их великой исторической значимости.
Покончив с памфлетами Карлейля, Карл и Фридрих принялись за рецензию на печатную клевету — Шеню и Делаода — двух полицейских французских провокаторов.
Они снова коснулись волновавшей их мысли о характерах и значимости тех, кто стал вождями революции, тайных обществ и государств. «Было бы весьма желательно, чтобы люди, стоявшие во главе партии движения, — писали Маркс и Энгельс, — будь то перед революцией, в тайных обществах или в печати, будь то в период революции, в качестве официальных лиц, были, наконец, изображены суровыми рембрандтовскими красками во всей своей жизненной правде. Во всех существующих описаниях эти лица никогда не изображаются в их реальном, а лишь в официальном виде, с котурнами на ногах и с ореолом вокруг головы. В этих восторженно преображенных рафаэлевских портретах пропадает вся правдивость изображения».
Карл и Фридрих неистово сражались с представителями мелкобуржуазного эмигрантского болота. Зловонная клевета отравляла воздух, мешала их большому делу.
Женни не раз приходилось успокаивать крайне раздраженного мужа. Когда дрязги и ложь касались Энгельса, ярости Карла не было предела.
— Всякие мерзавцы распространяют в немецких газетках слух, что наш комитет помощи изгнанникам сам проедает эмигрантские деньги. Человеческие отбросы вроде Телеринга бесчестно клевещут при этом па Энгельса. Я вызвал бы кое-кого из них на дуэль, если бы они были достойны этого! — гремел Карл. — Однако я еще встречусь с ними на ином поле и сорву с них маску революционной честности.
Этот Телеринг лебезил передо мной и пытался навязать мне роль демократического далай-ламы, этакого нового владыки будущего. А когда я наотрез отказался, высмеяв подобную нелепость, он проделал немало всяческих трюков, пока, наконец, не обрушился на Фридриха.
