Переговоры секундантов, а затем и сам бой укрывались от любопытных глаз. В этом была и определенная конспирация — не будем забывать, что дуэль считалась уголовным преступлением и власти обязаны были предотвращать таковое законопротивное смертоубийство. И расширять круг посвященных значило подвергать их опасности наказания. С другой стороны, психологически дуэлянтам не всегда могло быть приятно участие посторонних, зевак в деле чести, тем более — присутствие любопытствующих на поле боя.
Тем не менее, как и в каждом правиле, здесь бывали исключения. Если дуэль становилась шумным общественным делом, то находилось достаточно много людей, стремившихся присутствовать на ней лично. Появлялись люди, заявлявшие «права» лично свидетельствовать «суду Божию» — это и присутствовавшие при ссоре и оскорблении, и товарищи по полку, и просто приятели, и, наконец, любопытные, любители эффектных зрелищ. Например, на знаменитой дуэли Шереметева с Завадовским присутствовал П. П. Каверин, известный бретер и весельчак. Он, конечно же, не удовлетворился ролью молчаливого зрителя и увековечил свое присутствие довольно-таки жестоким bon mot: подойдя к катавшемуся по снегу смертельно раненному в живот Шереметеву, спросил: «Что, Вася? Репка?» Традиционно эта фраза расшифровывалась примерно так: «Ну что, вкусно ли? Хороша ли закуска?» {53, с. 279–280; а также 108, с. 101}. Однако недавно А. Ф. Белоусов и А. М. Пан-ченко установили, что Каверин напомнил Шереметеву шуточную традицию кадетских корпусов: вручать «орден» в форме репы тому кадету, который первым на учениях падал с лошади {131, с. 161–166}.
Обращает на себя внимание не только пьяная бесцеремонность шутки (по некоторым свидетельствам, Каверин был сильно навеселе), но и именно зрительская, почти театральная непосредственность реакции — вероятно, также Каверин выражал свое восхищение или неудовольствие и в театральных креслах.
После легализации дуэли в 1894 году поединкам стала придаваться некоторая публичность. Командиры частей, преследуя, по-видимому, педагогические цели, иногда специально приглашали и даже обязывали явиться к месту боя всех офицеров роты или полка.
К этому времени дуэль стала восприниматься как нечто экзотическое, на нее часто шли не защищать честь, а зарабатывать романтическую популярность — в этом случае и присутствие зрителей, и огласка становились чрезвычайно желательными. Дуэль превращалась в балаган, шутовство — вплоть до приглашения фотографа.
Присутствие зрителей, обращавшее дуэль в спектакль, противоречило ритуальному значению дела чести. Поединок, на котором речь шла о чести и бесчестии, жизни и смерти, был актом по сути социально значимым, но по своей форме и психологически — частным, даже интимным, и посторонние любопытствующие на поле чести были не более уместны, чем в больнице или морге.
Не было распространено и приглашение медиков к месту боя. В России XVIII — первой полозины XIX века к врачу было отношение во многом как к ремесленнику, его место было у постели больного или в лечебнице, а не там, где вершится суд Божий. Нужно также учесть, что при тогдашнем развитии практической медицины не так уж часто имело реальное значение, когда врач приступит к делу — часом раньше или позже. Многие в то время, подобно герою «Вечера на бивуаке» А. А. Бестужева-Марлинского, считали, что «первый удар аптекарской иготи[55] есть уже звон погребального колокола», и обращались к врачам только в самый последний момент.
Если же все-таки врач приглашался, то обычно он ожидал в карете, а на поле боя появлялся только в случае необходимости, по зову секундантов.
Естественно, приличный врач, имеющий постоянную клиентуру, дорожащий своей репутацией, не хотел так рисковать и унижаться. Поэтом секунданты обычно обращались к лекарям средней руки, не очень разборчивым, готовым за деньги промолчать, выдать ложное свидетельство — их можно было найти практически в любом крупном городе. Упоминание о таких «готовых к услугам» лекарях есть в «Испытании» А. А. Бестужева-Марлинского, «Дуэли» А. П. Чехова, «Вешних водах» И. С. Тургенева. Их корыстолюбие и нечистоплотность нередко отпугивали, и секунданты предпочитали положиться на собственный опыт оказания первой помощи раненым.
Участие медика в сокрытии дуэли от властей также было не обязательным. Лермонтов помогает своему герою — Вернер достаточно умен, чтобы быть другом, достаточно благороден, чтобы быть секундантом, и достаточно квалифицирован как врач. Но если бы он и не извлек пулю из трупа Грушницкого («чтобы объяснить эту скоропостижную смерть неудачным прыжком»), то можно было бы списать все на черкесов (что обычно и делалось). В мирной жизни также можно было объяснить огнестрельную рану несчастным случаем на охоте или неловким обращением с личным оружием.
Таким образом, присутствие врача на дуэли было совсем не обязательным, и очень часто к нему обращались только тогда, когда пострадавший был доставлен домой. Но это уже выходит за пределы «церемонии» поединка.
Итак, мы рассказали о действующих лицах дуэли, теперь перейдем к описанию самого ритуала.
ГЛАВА ПЯТАЯ
ДУЭЛЬНЫЙ РИТУАЛ
Дело чести начинается с оскорбления. Мы уже говорили о том, что дуэль — это ритуал разрешения и прекращения конфликтов, угрожающих личной чести дворянина. Именно при помощи оскорбления дворянин объявлял, что ссора перешла границы допустимого между благородными людьми. И делал он это в форме абсолютного отрицания чести соперника.
Рассмотрим основные варианты оскорблений. Традиционно принято различать два вида: словесное оскорбление и оскорбление действием.
Наиболее распространенным словесным оскорблением, не имеющим дополнительных оттенков (и в этом отношении нейтральным), было «подлец». Это слово совмещало этическое и сословное значения: подлый — не только бесчестный, но и, независимо от морали, относящийся к низшим, «подлым» сословиям. Примерно такое же значение имело и слово «хам», но оно было осложнено библейской традицией (как известно, Хам был одним из трех сыновей Ноя, грубо насмеявшимся над своим отцом) и противопоставлялось скорее культуре, чем чести (как, например, в позднейшей статье Д. С. Мережковского «Грядущий Хам»). Слово «негодяй», наоборот, несло, в первую очередь, нравственную оценку, практически без сословных оттенков.
Также очень распространенными были оскорбления «трус» (особенно в офицерской среде) и «лжец». Они отрицали качества, безусловно необходимые благородному человеку, лежащие в основе дворянского кодекса чести.
В этих формулах оскорбления на первом месте стоит содержание. Не менее оскорбительной могла быть и форма, когда намек на безотносительный к дворянской чести недостаток выражался резко и безапелляционно или сопровождался насмешкой. Например, молодость не была признаком, недостойным дворянина, но слова «мальчишка» и тем более «молокосос» — это однозначно оскорбления. Точно так же особая интеллектуальная глубина или образованность не считались непременным качеством благородного человека, но сказать дворянину, что он «глупец», «дурак», «невежа», — значило грубо оскорбить его достоинство.
Не обязательно было непосредственно обращать к дворянину оскорбления. В зависимости от контекста и манеры речи говорящего оскорбление могло быть выражено в иносказательной конструкции,
