Он наклонился поближе, посмотрел ей в глаза — тонкий, плечистый, складный, русые волосы в беспорядке падают на брови.
— Такая милая женщина и без мужа, — произнес, вполголоса, но так, что ее бросило в жар. — Может, встретимся? Сегодня, сразу, чтобы не думать долго? Давай?
Она смутилась. Хотела отшутиться, но слова не шли. Он не сводил с нее светло-карих, подсвеченных солнцем глаз.
Она отрицательно покачала головой. Он не согласился.
— А я б тебя любил, и ты б меня любила. Я ведь вижу. Встретимся, а? Нынче же. Я подъеду, куда?
У Ирины перехватило дыхание. Бежать, бежать, пока не поздно. Ах, как давно с нею не разговаривали так, не просили ее.
«Еще, еще поговори со мной! Дай мне ощутить себя женщиной. Еще одно твое слово, твой карий взгляд, и я потеряю власть над собой. Будь что будет! Ах, как тянет к этому мужчине! И не только ведь к нему! Так и с ума сойти можно!»
Мгновение было упущено.
Он вздохнул, тряхнул головой.
— В общем, не жилет, а кладовая. Все по уму, все под рукой. Сюда сигареты, сюда закусон, а сюда... Обмыть, как говорится, чтобы долго носить. — И от неуловимого движения его пальцев в боковой внутренний карман словно бы сама собой скользнула бутылка водки.
«Артист!» — поразилась Ирина.
Он завернул покупку в бумагу, вложил в пакет и протянул ей, нежно коснувшись запястья свободной рукой.
— Зря расстаемся! Пожалеешь ведь.
Они расходились будто насильно.
— Может быть, — грустно, призналась она. — Всего доброго.
Наваждение уже рассеялось.
— Будь здорова, голубка, — нежно попрощался он.
Ирина медленно направилась к воротам.
С цветами и ярким пакетом в руке, нарядная Ирина позвонила в знакомую дверь. Она часто бывала в этом гостеприимном доме. То на дне рождения, то просто так, на посиделках. Настя не забывала ни о ней, ни о Киске, даже прочила жениха, своего сыночка. Но тот, студент физтеха, смеялся над малявкой, та отвечала тем же, и все обходилось без обид. Кискины влюбленности были еще впереди, и обе женщины переживали заранее все сложности ее первой любви.
— Не печалься, Иришка, — басил Павел. — Твоя дочка начнет сразу со второй, вот увидишь. Даю голову на отсечение, что первая любовь у нее уже была, еще в первом классе. Она же Серегина дочка!
Сейчас, стоя за дверью, Ирина нажала на кнопочку звонка своим способом — один длинный и два коротких. Это что-то означало когда-то, то ли по азбуке Морзе, то ли по другим условным сигналам, но давно забылось.
Дверь открыл сам хозяин, большой, плотный, уютный. Они обнялись. Под смех и поздравления Ирина развернула перед ним свой дар. Из внутреннего кармана и в самом деле торчала бутылка «Смирновской», во внешнем, под клапаном, поблескивала пачка сигарет, чуть выше туго натянулся кармашек с зажигалкой, а рядом тарахтели охотничьи спички.
— Ух ты! — восхитился Павел. — Карман на кармане. Я в них не запутаюсь?
— Разберешься. Семнадцать штук с рюкзачком для одеяла.
— Не слабо.
— И с беретом, и даже салфетка на пенек для хлеба.
Он подергал клапаны с липучками, расстегнул и застегнул молнии, повертел с лица и с изнанки, надел и повернулся в обнове.
— Все под рукой, все по уму, — сказал словами того продавца. — Славно сработано. Молодцы ребята.
— Угодила? Не тесноват?
— В самый раз, на свитер тем более, — опять почти слово в слово предовольно ответил Павел, и они вновь обнялись.
— Пашенька, — зашептала Ирина, — скажи честно, сорок лет — это не страшно?
— Какие сорок? — усмехнулся он. — Это Иван Иванычу на десятом этаже сорок, а мне опять двадцать пять.
Она улыбнулась.
— Все шутишь.
— Ну, сорок и сорок, — небрежно бросил Павел. — Что теперь делать? Не я первый, не я последний. Вперед и с песней!
— А я, знаешь, предчувствую и дрожу, как кролик.
— Стыдись, Иришка.
— Ой, Пашенька!
— Не трусь, артистка.
— Не тру-усь... Значит, не все так просто и весело? И я, к сожалению, права?
Павел положил руки ей на плечи и легонько встряхнул. Ирине стало стыдно. Ничего себе гостья! Ничего себе поздравление!
— Прости меня, милый. Женщины, сам знаешь, вечно паникуют раньше времени. Не обращай внимания. Вот, цветы еще возьми для полного счастья.
Павел посмотрел на нее ласково и серьезно.
— Ах ты пичуга, маленькая моя, — вдруг тихо вздохнул он, лучший друг ее мужа. — Смелей, Иришка. Потерявший мужество теряет все.
— А не потерявший?
— Живет дальше и черпает силы в каждом дне.
Гостей пока не было. Но в большой комнате уже белел скатертью длинный стол, уставленный тарелками, столовым серебром, салфетками, различными соусниками, солонками, перечницами. Видно было, что съезд ожидался немалый, хватило бы стульев и табуреток, да придвинутого дивана.
Настя хлопотала у плиты.
— Пришла? Спасибо, что не опоздала. У нас с тобой три часа на все про все.
— Успеем.
— Принимайся за дело. Вот широкий передник, а лучше сними платье и надень мой халат, а передник сверху. Давай, давай, пока здесь все свои.
На широкой кухне они принялись перебирать и мыть рис для плова, резать мелкими кусочками баранину, морковку. Настя задумала угостить всех настоящим азиатским блюдом. Научилась в Нуреке. Казан с округлым дном уже дожидался своего часа. И бараньи косточки, которые должны были лечь на раскаленное дно его, тоже. Затем, через положенное время, в определенном порядке отправились в казан рис, морковь, изюм, душистые приправы. Все у Насти на месте, что в доме, что на работе.
Сама она возилась с пирогами. В домашнем платье, в переднике и косынке, уминала крепкими руками пышное попискивающее тесто, размещала по противням, смазывала то маслом, то взбитым яйцом и раскладывала начинку — обжаренную с луком капусту, яблоки, уваренные с сахаром и корицей, тертые лимоны с песком и двухслойную, с ванилью, изюмом, орехами и медом настоящую азиатскую пахлаву.
На оконной раме заиграли солнечные блики.
— О, солнышко уже вошло на кухню! Это знак, что надо поторапливаться. Как у тебя с пловом?
— Все по расписанию.
— А как мои пироги?
— Пахнут.
— А мои пироги весь дом знает.
