– Батраков, ты сам-то хочешь нетронутым остаться? Или мне, вашу мать, пригласить сюда роту контрактников из десантно-штурмовой бригады? Они вас сами в женщин превратят.
Лейтенант продолжал:
– Старший второй смены старший сержант Агапов.
Агап, которого за чистоплотность и благоухание одеколонами иногда называли «ваше благородие», молчал.
– Старший сержант Агапов! – В голосе лейтенанта появилась злость. «Может, и хорошо, что напился, – про себя подумал Мудрецкий, – а то вряд ли бы так рявкнул, будучи трезвым». – Солдат, услышав свою фамилию, должен громко и четко произнести «Я!». Старший сержант Агапов!
– Мы-ы, – вяло промычали толстые губы.
Баба Варя снова вывалился вперед и запищал:
– «Ваше благородие» говорят, что они согласны с тем, что они – это они, – после чего самостоятельно вернулся на место.
– Разговоры! – взревел лейтенант на сорока градусах. Мудрецкий не стал настаивать на том, чтобы Агапов ответил ему как положено, и в этом была его большая педагогическая ошибка. – В машину! За рулем ефрейтор Петрушевский, рядом стажер Резинкин.
– Товарищ лейтенант, – занудил в своем духе сутулый, худощавый Петрусь, – пусть Резина, извините, рядовой Резинкин, за руль сядет. Я присмотрю.
Резинкин, как и Петрушевский, состоял на должности механика-водителя. Лейтенант не видел причины, по которой он не должен был обкатывать молодого бойца.
– Согласен, Резинкин – за руль.
– Ты в своем уме?! – Комбат сам пребывал в подпитии, но сохранял ясность ума. – Кого за руль собрался сажать, унюхавшегося газов пацана? Холодец, повезешь?
Начальник штаба заартачился.
– Петр Валерьевич, я, конечно, понимаю, что человек военный, но во мне целый майор сидит. Неужели я должен сам солдат переправлять из пункта «А» в дальнее место?
– Должен, – комбат касался майора пузом, – иначе нам самим кой-чего в это дальнее место засунут. Ты понимаешь мой эзопов язык?
– Неужели язык засунут? – разулыбался майор.
– Иди за руль садись, – шипел подполковник. – Чтобы траванутые сутки отлежались в парке. Приедешь, придется и второй половиной взвода заниматься. Кстати, – подполковник повернулся к Мудрецкому, – где остальные люди?
– Яму под трубу копают.
Лейтенант захлопнул дверцу кабины. Петрушевский сел рядом.
– Почему не со всеми?
– Разрешите, товарищ лейтенант, – нудел Петрусь.
– Ладно, сиди.
Майор запустил двигатель, и отравленный наряд двинулся в парк.
Ефрейтор со второй попытки воткнул в магнитофон кассету.
– Что на ней? – Холодец проявил человеческий интерес.
– Русские народные, – растянуто ответил Петрусь. – Вы думаете, мы не понимаем, что мы сегодня в палатке отравились, – он утирал рукавом слюни, бегущие изо рта, и хихикал. – Понимаю, товарищ майор. Только скажите, мы теперь всю жизнь хихикать будем и слюни пускать?
Ответа майора Мудрецкий не слышал. Он не мог нарадоваться тому, что наконец сел. Веки тяжелели, мозг медленно заканчивал свою работу и переходил в спящий режим.
Из динамиков раздались переливы баяна, дриньканье балалайки и ритмичное позвякивание бубенчиков. Хриплый мужской голос энергичным речитативом стал выплескивать куплет за куплетом:
– Ефрейтор, выключите похабщину, – майор оторвался на мгновение от дороги, – и дайте сюда кассету.
Петрусь спохватился и тут же убрал музыку.
– Я не могу, товарищ майор, это Кирпичева. Он с меня шкуру снимет.
– Перепишу – отдам, – майор посмотрел пьяными глазенками на солдата и растянул губы в подобие улыбки. Тот ответил ему звериным оскалом плохих зубов, покрытых слюной. Но им стало как-то уютнее в кабине.
Солдаты, сидящие в кузове, еще могли видеть казарму батальона, когда грянул весенний гром и разразился ливень. Водяная стена встала между небом и землей.
Этой весной лило постоянно. От чрезмерного усердия природы, которой, похоже, пришлись по вкусу водные процедуры, дорога превратилась в жидкую черную кашицу с редкими бугорками суши. Грузовичок не спеша разгребал грязь всеми четырьмя колесами. Казалось, они не едут, а медленно плывут.
На первой трети пути, если ехать из части в парк, жил-поживал небольшой холмик, украшенный сломанной танком березкой. Через холмик пролегал путь к машинному парку отдельного батальона, его крест-накрест пересекала другая дорога, по которой время от времени пробегали вереницей танки, САУ и другая тяжесть типа ракетных установок, БМП и «Градов».
Броня за пару лет успела набить небольшую впадину под холмом, которая регулярно заполнялась водой после любого, даже весьма посредственного дождичка. Выбраться из этой ловушки не мог ни один водитель, если он только не за рулем чего-нибудь на гусеницах.
Глубина в середине лужи была таковой, что даже «ГАЗ-66» при попытке преодолеть ее хоть в горку, хоть с горки надежно застревал и не имел ни малейших шансов выкарабкаться самостоятельно.
Все это было хорошо известно отравленному Петрушевскому, сидящему рядом с ведущим машину пьяным, но не в дым, начальником штаба.
Холодец сосредоточенно правил «шишигой», разгоняя регулярно встающие перед глазами глюки в виде светящихся изнутри туманностей. Ездить-то он по этой дороге ездил и за рулем сиживал, а вот про яму забыл по пьянке начисто. Петрушевский стиснул зубы и молчал, нервно покручивая в руках четки из оргстекла. Он был готов в любой момент упереться в приборную панель. Тряхануть должно было изрядно.
По другую сторону от Петруся продолжал спать молоденький «пиджак» Мудрецкий, которого иначе как Мудацкий солдаты между собой и не называли.
За пять минут перед позорным влезанием в лужу по самые уши в кузове случился следующий разговор:
– Ты... – обратился сержант Батраков, он же дед Женя, к Резинкину.
– У... – ответил молодой, продолжая смотреть прямо перед собой.
– Ты из Твери?
– Нет, из поселка в Тверской области. Я уже говорил.
– Значит, из Твери.
– Значит, из Твери.
– Подруга есть?
Сколько бы Батраков из себя ни строил, по нему было видно, что девки – его пунктик, чего Витя про себя никогда бы не сказал. Взращенный на чистом воздухе организм познакомился с любовью в четырнадцать лет. И как тогда молоденькая и страстная жена агронома не залетела? Дома Витю обещалась ждать первая красавица поселка Аленка. Высокая, стройная. Модель – ни больше ни меньше.
– Да. Жаль только, что одна ждет, – Резинкин был уверен, что у Батракова не было ни одной.
– А две было? – тут же полюбопытствовал сержант.
– Сразу?
