любить самого себя и любить другого человека — совсем не одно и то же! потом, помню, мы шли молча и я думала, что уже скоро мы будем одни в темноте нашей комнаты, переходящей в чуть более светлый сумрак ночи, и в этой темноте Ален меня обнимет, иногда в те две недели мне казалось, что дни, заполняющие промежутки между ночами, лишь для того существуют, чтобы с каждым часом приближать ночную пору, ворота как всегда, как в любое другое время, были закрыты, но на этот раз нам не понадобилось звонить, потому что старый Пабло сидел перед своей сторожкой и, едва нас увидев, поднялся и прихрамывая подошел к воротам, чтобы их открыть, Добрый вечер, дети, сказал он, чудесная ночь, правда? цикады, помню, оглушительно стрекотали вокруг, Да, сказал Ален, здесь почти все ночи чудесные, Человек стареет, сказал Пабло, я вот сижу и вспоминаю, что в такую же ночь, как сегодня, лежал на краю виноградника с раздробленной ногой и думал, успеют ли товарищи меня найти прежде, чем вся кровь из меня вытечет, как вино из дырявого бурдюка, или же нагрянут белые и прикончат меня на месте, разные мысли тогда лезли в голову, но больше всего хотелось пить, только не было сил достать висящие рядом гроздья, наконец как-то мне это удалось, я сорвал одну кисть, она была холодная, тяжелая и черная, чернее ночи, никогда еще виноград не казался мне таким вкусным, думаю, не будь его, я б не дотянул до рассвета, В каком это было году? спросил Ален, В тридцать восьмом, ответил Пабло, осенью тридцать восьмого, Мне тогда было четыре года сказал Ален, У вас еще есть время, сказал Пабло, каждый отыщет свою кисть винограда, когда придет час, надо только чуток поднатужиться, потом мы шли по длинной аллее между черными кипарисами, дом был погружен в темноту, только на втором этаже, в мастерской Ортиса, горел свет, это была единственная во всей вилле комната, которую мы не видели, знали только, что она огромная и что высокие ее окна выходят и на передний двор, и на задний, где был сад, часть мастерской находилась над нашими комнатами, и в разное время суток мы слышали над собой тяжелые шаги, мне тогда всякий раз представлялся запертый в клетке крупный зверь, так поздно мы возвращались редко, но всегда, если возвращались в темноте, этот громадный дом казался еще более громадным и более пустым, чем днем, Как он может тут выдержать — все время один? помню, сказала я, ты думаешь, он работает? Ален обнял меня: других забот у тебя нет? простым смертным не дано знать, что делают и думают боги, Ты тоже бог, сказала я, однако ж я знаю, что ты делаешь и о чем думаешь, Ален рассмеялся: нет, я не бог, богов не любят и сами они не способны любить, Думаешь? Уверен, это особая и, пожалуй, единственная, если не считать бессмертия, привилегия богов, ужинали мы обычно одни, но старая Мануэла нас ждала, похоже, мы ей пришлись по душе, Сеньор Ачтонио уже поел, сказала она, и пошел работать, мы ужинали вдвоем в просторном зале с распахнутыми на террасу дверьми, за столом, казавшимся до смешного большим для двух человек, на стенах висели знаменитые фламинго Ортиса, он написал их несколько лет назад, когда его последняя жена Ингрид с сыном еще жили в этом доме, мне нравились эти картины, особенно две из них, на которых маленький Олаф голышом плескался в бассейне рядом с розовыми фламинго, сама не знаю почему, едва сев за стол, я сказала: думаешь, их он тоже отравил? Кого? спросил Ален, Фламинго этих, ответить он не успел, так как вошел Карлос с супом, Мы запоздали, сказал Ален, твоя Жаклин будет нас проклинать, Карлос тоже к нам хорошо относился, мы знали, что каждый вечер он ходит в поселок к своей девушке и возвращается лишь на рассвете, улыбнувшись, он сказал: ночь не обязательно должна быть длинной, она и короткой может быть, надо только с умом ею распорядиться, потом, когда он вышел, а мы принялись за суп, Ален сказал: Гажо — везунчик и ловкач, но, кажется, на этот раз номер у него не пройдет, почему ты не ешь? очень вкусный суп, Есть не хочется, сказала я, помню, он ко мне наклонился, Господи, если б увидеть его лицо так близко, как тогда, Ты устала? спросил он, Ни капельки! сказала я, потому что в самом деле совсем не чувствовала усталости, мне только хотелось, чтобы этот бесконечный день сменился наконец нашей ночью, вероятно, поэтому, когда мы уже были у себя и Ален принимал в ванной душ, а я зашла в мастерскую в поисках сигарет и обнаружила пачку на столе, где ее оставил Ален, дверь в нашу комнату была открыта и в ванную тоже неплотно притворена, так что я слышала шум льющейся из душа воды, вероятно, поэтому я позвала: Ален! он, должно быть, меня услышал, потому что шум воды стих и он крикнул: иду, Сюзанна! он вошел обнаженный, с полотенцем на шее, Что случилось? спросил он, остановись на пороге и вытирая мокрые плечи, всегда, сколько бы я ни видела его голым, во мне вспыхивало восхищение, но к восхищению красотой его тела всякий раз примешивалась боль, тогда меня тоже пронзила боль, мне стало больно от мысли, что его тело никогда не будет целиком, без остатка, моим, я поняла, что не могу объяснить, почему его позвала, и когда он подошел, сказала: какой прекрасный рисунок, Который? спросил он, Этот, показала я на ближайший, распяленный на подрамнике картон, лица Алена я не видела, потому что он шагнул к рисунку и повернулся ко мне спиной, продолжая растирать полотенцем влажное тело, рисунка я тоже не видела, так как он его собой заслонял, я подошла ближе и хотела обнять Алена, но едва до него дотронулась, он вздрогнул и отстранился, Уйди! сказал он не своим голосом, я подумала, шутит, Уйди! повторил он, и тогда я отступила назад, Уйди! сказал он еще раз, неужели нельзя ни минуты побыть одному! Почему же, сказала я, Закрой за собой дверь! сказал он, помню: я стояла потом у окна, распахнутого в сад, всходила багрово- желтая луна, стрекотали цикады, но в доме была тишина, не помню, долго ли я так простояла, наверно долго, потом я погасила свет в ванной и верхнюю лампу в комнате, разделась и легла, по-прежнему было тихо, ни малейшего звука за стенкой в мастерской, только цикады эти, наполнявшие сухим назойливым треском постепенно редеющий сумрак, я уже не помню, о чем тогда думала, помню только, что внезапно мне стало ужасно страшно и, сама того не желая, я позвала: Ален! Боже, думала я, сделай так, чтобы он пришел и был со мной, я хотела еще раз его позвать, но тут он вошел, на нем были старые джинсы, которые он надевал, если собирался работать, никогда, кажется, я не любила и не хотела его так, как в ту минуту, когда он появился в дверях, я не видела его лица, потому что он стоял, опустив голову, Иди, сказала я тихо, а поскольку он не сдвинулся с места, спросила: ты работал? Да, сказал он, помню: я закрыла глаза, чтобы его не видеть, и только слышала, как он подходит к тахте, я заставила себя не открывать глаз, он немного постоял рядом, Иди, сказала я, хотя не хотела этого говорить, тогда он, видно, нагнулся к лампе, стоявшей в изголовье тахты, потому что стало темно, но я попрежнему не открывала глаз, опять было тихо, только эти цикады за окном, потом я услышала шелест снимаемых брюк и почти в то же мгновенье почувствовала его тело рядом с собой, я прошептала: любимый, и тогда он, без всяких ласк, молча, почти невидимый в темноте, склонив набок голову и даже не попытавшись найти мои губы, взял меня грубо, как не брал еще никогда, но возможно именно потому, что он сделал это не так, как всегда, я ощутила небывалое прежде блаженство, хотя прежде даже представить себе не могла большего блаженства, чем он мне дарил, тогда, отдавшись его грубой мужской силе, я впервые подумала, что мне хочется, чтобы дольше обычного продолжались эти, всегда слишком краткие, мгновенья, отделявшие нежную ласку от жадной нетерпеливости, он же, почти не видимый в темноте, склонивший голову набок, делал это именно так, как мне хотелось, словно угадал мое желание, вернее, словно сам это желание во мне пробудил — ведь я никогда не желала больше того, что он мне давал, не представляла, что можно испытывать блаженство, большее, чем то, которое он мне много раз дарил, торопясь сам и меня заражая своим нетерпеньем, быть может, все предыдущие ночи, когда мы были вместе, я чувствовала себя теснее с ним связанной, дышала его учащенным дыханием, и мое сердце билось в такт ускоренному биению его сердца, наши тела были как бы единым телом о двух головах, с чудесным образом удвоенными прочими членами, теперь же, хотя и близкий, он казался мне чужим и далеким, но от того еще более желанным, внезапно он меня бросил, продолжая стоять на коленях между моими ногами, по-прежнему склонив голову набок и скорее всего меня не видя, только его стройный силуэт маячил в темноте, а меня он оставил одну на холодной постели, я, хотя его волею и была с ним соединена, лежала в одиночестве и, казалось, вот-вот упаду в пропасть — а ведь была достаточно прочно с ним связана, чтоб не брести в темноте краем бездны, я не слышала его дыхания, не слышала биения его сердца, его тело, кроме тяжело во мне шевелившейся его мужской плоти, не было со мной, это было страшно и это было прекрасно, помню, в какой-то момент, с головою над краем бездны, залитая ржавым светом луны, не слыша ничего, кроме стрекотанья цикад, я закрыла глаза и простонала: Ален, умоляю тебя, но, говоря так, мечтала, чтобы он меня не услышал и продолжал делать то, что ему хотелось — неожиданно Сюзанна остановилась, перед ними открылась широкая перспектива Тюильрийских садов со стройным обелиском на площади Согласия, вписанным в середину виднеющейся вдалеке Триумфальной арки, Нет, говорит она, ничего между нами не произошло, и, если можно чувствовать себя счастливым, мы, пожалуй, были счастливы до самого конца;
Поль Аллар, худой и высокий, с густой гривой седых волос, обрамляющей суровое лицо аскета [в «Малом Ларуссе»:[6] Аллар (Поль), французский писатель, родился в
