подался под крылышко фашистов: у них с золотом еще никто не пропадал. Развернул коммерцию, но не учел двух обстоятельств: во-первых, мало золотишка под рукой оказалось, а во-вторых, у немцев есть такие проходимцы, которым он, Шишкин, не годился и в подметки. Словом, вся коммерция вскоре вылетела в трубу, а сам коммерсант нанялся на службу к оккупантам. В сорок пятом окончательно все рухнуло, Шишкин очутился за колючей проволокой. Фортуна улыбнулась ему еще раз: удрал. Дружки снабдили его надежными документами. Ожило старое, самое желанное: тихая речушка на Южном Урале. И золото. Его там много. Можно годик-два незаметно покопаться, создать запасец и податься куда-нибудь в места спокойные. С золотом не пропадешь. Можно недурно устроить жизнь. Все образуется. Два года как-нибудь потерпит. Хорошо, что речушка далеко от города. Потерпит, а там… Эх!
И первое разочарование — недалеко от речушки вырос поселок графитчиков. Про золото в речушке так никто и не знал. Хоть это утешало. А вскоре и близость поселка обернулась удобной стороной. Шишкин, теперь уже не Шишкин, а Петров, устроился в пожарную команду: не надо было скрываться в лесу и жить в медвежьей берлоге. Жил вполне легально, снимая уголок у одной вдовы. Работать в пожарке выгодно: сутки дежуришь, а двое отдыхаешь. После дежурства Шишкин брал ружье и шел в лес, будто бы на охоту. А сам мыл золото. Маловато намывалось, однако песчинка к песчинке, а кошелек пополнялся.
Снова помешал Балашов. Этот широкоплечий парень, словно бы сама совесть, само правосудие, преследует его, Шишкина. Почему он не убил его в партизанском лесу? Потом ударил впопыхах финкой, видимо, до сердца не достал: рука дрожала. Выжил Балашов, хозяином ходит по земле.
Ох, золото, золото! Искарежило ты всю жизнь. Теперь конец. И Шишкин, конвоируемый двумя автоматчиками, поплелся к зданию военной комендатуры. С безразличием подумал: «Осел! Не надо было садиться. Тот мужик на разъезде видел же. И не сказал ничего с умыслом… Значит, искали меня. Чему быть, того не миновать. А все-таки жаль… Жаль…»
Балашов с Мироновым и не предполагали, кто бежал из шалаша. Они соснули немного и перед рассветом собрались уходить. Хотелось им встретить восход солнца на Сугомакской горе. Забрались на нее, пристроились на камне, посмотрели на восток. Светлая полоска на горизонте постепенно расширялась, словно какая-то невидимая огромная рука протирала эту часть неба влажной суконкой, точно так, как домовитая хозяйка промывает запыленное окно. Потом полоска чуточку порозовела, и розовое поползло дальше, к зениту. Теперь горизонт уже алел. И вдруг шевельнулось что-то яркое, очень заметно и плавно, и, словно бы продравшись через невидимую преграду, выпрыгнул красноватый луч солнца и уперся в макушку сосны, что одиноко росла на вершине горы. И будто этот первый луч беспрепятственно влился в душу Владимира, разбудил в ней восторг. Славка вскочил на ноги, сделал из ладони рупор и закричал:
— Ого-го-го!
И крик разлетелся во все стороны, ударился о гору и, оттолкнувшись от нее, вернулся гулким протяжным эхом:
— О-о-о!
Владимир поднялся, встал рядом со Славкой, обняв его за плечи.
— Хорошо! — счастливо произнес Миронов. Владимир не ответил, горячо и благодарно шептал про себя: «Здравствуй, родина! Здравствуй, новый солнечный день! Я вернулся, вернулся навсегда. Я твой до последнего дыхания».
А солнце поднималось все выше и выше, неторопливое, августовское, жаркое.
