кастрюлями у плиты, точно колдуют, а не готовят еду…
– Что ты такой мрачный, Никанор? Не случилось ли тебе прошлой ночью спать в отрезвителе?… – не унималась старушка. – Или, может, моряк-племянник зовет тебя посаженым, а ты и не знаешь, где твои рубли плавают?…
– Как в воду глядела… – махнул рукой Никанор. – Дом, себя и жену продам, а в грязь лицом не ударю!..
Ясное дело, старушка набивалась в кухарки, прямо с похорон – и на свадьбу!..
– Ах, баба Кица, видела б ты наш сговор! – встряла В разговор жена Никанора. – Представь себе, мы ждем, а посаженый все не идет… Уже все выпили, все съели – не о чем разговаривать. Вдруг жених поднимается: «Нету у меня посаженого! Бадя Никанор, выручай, дорогой, родной ты мой, ближе тебя никого на белом свете не знаю, будь моим посаженым!» – И подмигнув мужу, как подмигивают сообщнику: – А ну, подтверди!.. Конечно, жених перепил… Но ведь было такое, было?!
Никанор опускает в землю глаза, а жена продолжает:
– Теперь у нас новая мода, дорогие мои… Одной свадьбы мало – делаем сразу две!.. Одну устраиваем в ресторане, по просьбе племянника, для тех, кто вертит бедрами и плечами, вот так. – И она это изобразила, сидя на стуле. – А другую для нас, для тех, кто танцует ногами, уже по моему настоянию…
Никанор пожал плечами, негромко вздохнул: развязная болтливость жены его удручала:
«Молчала бы ты… Слава богу, что мы не совсем оскандалились. Еще немного, и все пошло бы прахом… зачем же теперь хвастать, что по глупости… вышло две свадьбы? Да, две и получились… А ведь чуть-чуть – и не было б ни одной…»
Жена, как будто назло ему, продолжала:
– Жених – тот ни в какую! Согласен только на ресторан. Я говорю: ресторан – ни за что, только дома!.. И тогда как же он поворачивает дело? «Тетушка, – говорит, – а знаешь ли ты, каких я гостей приглашаю?» Откуда мне знать!.. Он – матрос, исколесил моря-океаны, землю всю вдоль и поперек обошел… Из Африки обещает привезти черного, как смола, негра! Из Кубы – опять же негра!.. И пока я опомнилась, наобещал и красных на свадьбу гостей, и смешанной крови, и синих, как баклажаны, и зеленоватых, как листья салата… «Сдаюсь! – говорю ему. – Что ж ты желтых забыл? Приведи мне хоть одного желтенького, чтобы сплясал со мной перепицу!..»
– Ой-ей-ей! – запричитала баба Кица. – Везет же людям!.. Мы, дорогая, теперь и по три свадьбы, спасибо, можем устраивать! А то когда я выходила замуж… какое там было сватанье?… Сумка и шляпа – вот и все хозяйство!.. – И пошло и поехало!.. Как она выходила замуж, как с мужем жила и как теперь дело дошло до того, что любой стул под ней едва-едва держится, ведь она всех, от мала до велика, в селе на этот свет встречает и на тот провожает!..
А из каса маре сюда, в жилую комнату, доносилось:
– Встань, муженек, встань, дорогой!..
Все притворялись, будто не слышат, а может, и вправду не слышали… Но Никанор не мог, не хотел притворяться – он слышал!.. И этот плач по мертвому другу раздирал его сердце, хотелось протестовать, плакать, молиться, у кого-то просить извинения, а может, кого-то больно ударить…
«Что она там причитает о доме?… Какой еще дом у бездомного Георге Кручану; для него, шалопутного, святого и глупого, домом была сельская улица… Свой дом для мужчин – что детское одеяло для спящего, из-под него всегда пятки торчат, – думал Никанор, растревоженный плачем Ирины, он и вообще-то не выносил женских слез, а тут плач вдовы по покойнику… – Мужа в могилу, будто в новый дом, снаряжает… А моя на пыльной улице в танце с желтым… хочет целоваться! Пойми этих женщин…»
Тяжелыми от горя и недоуменья глазами Никанор обвел комнату… Она, чего уж греха таить, выглядела ужасно. Словно здесь не одну ночь ночевал цыганский табор: штукатурка облупилась, покрыта копотью и жирными пятнами, как на кузнице, в стене, обращенной к винограднику, зияла дыра, будто от орудийного снаряда… В эту дыру по ночам вылазил Кручану, чтобы проклинать звезды и выть на луну… Бросал в небо камни, взывая: «Создатель, где же ты? Опустись на грешную землю, хочу спросить тебя… зачем привел меня в этот мир, где люди злы, как цепные собаки…»
Никанор заткнул уши руками: «Сейчас я его увижу…» Он хочет его увидеть, он сейчас должен увидеть «видение»!.. И он с силой зажмурил глаза, напрягся, поднатужился, словно бы от земли отрывая свое грузное тело, и… ничего не увидел.
Как раз в это время в комнату вошли трое Кручану – дед и дядя с племянником, с женами, с чадами и домочадцами, они потревожили Никанора, как пуля охотника, обрывающая птичий полет…
Вошли и приветливо здороваются со всеми, как будто пожаловали на празднество долгожданные гости. Потом, переждав новую порцию причитаний Ирины, доносившихся из каса маре, старший из вошедших Кручану задал Никанору нейтральный вопрос:
– Что скажешь, Бостан? Осень будет у нас или мимо проскочит?… Заметил ты луну? Ее рог обращен книзу, боюсь дождей!
Никанор пожал плечами, дескать, какое мне до этого дело?… А сам, глаз не отводя, смотрел на забитую дверь в каса маре, через которую уже полгода никто не ходил… И на бочонок в углу: «Это и была смерть покойного… Он наполнил его полынно-горьким черным вином от гибридного винограда с песчаного грунта! Пар этого гибрида горел, если плеснуть на плиту…»
А через забитую дверь слышалось:
Здесь же, в этой комнате, голосок жены Никанора не умолкал ни на секунду – пропади она пропадом!..
– Дорогие мои, молодоженам дают в райцентре квартиру!.. Газ – тридцать копеек в месяц – течет по трубе… Не нужно ни топлива, ни печей – все поступает с централки! Все им подается! Даже вода кипяченая. Я сама готова хоть завтра перебраться в райцентру. У Нины зарплата 150 в месяц, у Тудора – 117 рублей… Питаться будут в столовой, белье – носить в прачечную. «А что делать с домом? Для кого я построил его? Новый-новехонький, детки, вас дожидается!» – Это им тесть говорит. А племянник мой отвечает: «Подарите его колхозу!.. Или внаем сдайте, или продайте!..» Как это вам нравится!.. А кто будет кормить престарелых
