Девять плюс восемь будет семнадцать. Семь пишем, один в уме…» Тут занятие кончилось, ибо юный математик Федя уписался. И получилось согласно написанному: 18+19=7… Точно так же и на нынешнем сговоре самое главное – в уме оставалось…
3
И жених брал стакан, протянутый ему тестем, и целовал руку того, кто желал ему счастья, и, едва смочив губы вином, подальше свой стакан отставлял. Сидел за столом послушный и тихий, ибо, будь его отец жив, не сидеть ему среди старших, а так как его отец получил смертельную рану при взятии Варшавы и потом пятнадцать лет угасал, сын прежде времени в силу вошел, и попробуй скажи теперь, что ему здесь не место! Были и у него свои представления о Кручану, и он решил поделиться:
– Как-то раз на мельнице говорит мне покойный: «Ты чей, пацан? Чего сидишь в стороне?!» А было это в шестьдесят третьем, в год смерти отца… – И, обернувшись к матери: – Мама, сколько же мне было тогда?…
– Как раз тринадцать сравнялось…
– Так вот, спрашивает меня бадя Георге: «Ты, малец, чей?» И так хорошо, сердечно спросил… А я не то чтоб ответить – чуть было не расплакался. Тут он по голове погладил меня и сказал: «И ты тоже боишься? Всем, даже детям страшно чего-то, кого-то… Или я страшен? А ты не бойся, такой уж у меня грубый голос, ничего на свете не бойся! Страх – это самое последнее дело…» Поднял мой мешок, очередь плечами раздвинул: «Посторонитесь, люди, здесь сынишка вдовы!..» И в два счета помолол мне…
«Что правда, то правда, был он человек не без сердца. Да будет земля ему пухом», – подумал про себя Никанор, а вслух совсем другое сказал:
– Ну, что за характер? Заставил ребенка плакать, а потом приласкал…
А тесть на его слова жестко заметил:
– Жизнь, конечно, пестрая штука. Сегодня ты хороший, а завтра плохой. Но если уж обижаешь другого – обижай, доброе дело делаешь – делай. Только вот одного с другим путать не следует… – А про себя подумал: «Тоже мне, сделал доброе дело, оно ему ни копейки не стоило!»
А жена Никанора что думала, то и сказала:
– Тебе еще повезло, дорогой… Должно быть, ты ему в святую минуту попался!
И каждый был по-своему прав, ибо, когда речь шла о том, что Кручану был «груб», или же, что он был «не без сердца», слова эти не означали «грубость» и не означали «сердечность» в обычном их смысле, ведь это каждому из нас случается в жизни бывать и сердитым и добрым, а слово и сердце Кручану ни с чем не сравнишь; сразу же, как, бывало, откроет глаза и скажет «доброе утро» – даже в эти два слова, которые каждый из нас выучился говорить еще до того, как на него впервые надевают рубашку, – эти два слова звучали у живого Кручану, как пара костяшек на игральной доске: и было ему глубоко наплевать, что там выпадет – две шестерки или две единицы, будто его вовсе не интересовала игра…
– Так все же как, был добрым или недобрым Кручану?… – не унимался жених.
А гости пожимали плечами, вздыхали: «Куда ты торопишься, парень?… И что ты знаешь о жизни? Был ты ребенком… и жизнь тебе казалась веселой игрой, а взрослые, когда угощали конфетой или просто гладили по голове, были – все сплошь – добрыми дядями. Вот только теперь жить начинаешь и, охо-хо, сколько всего насмотришься!..» И поднимали стаканы, и чокались, желая молодым здоровья и счастья, полям – урожая, людям – взаимопонимания и мира, сиротам – сердечности. Хорошей погоды и попутного ветра – всем, кто в пути…
И только жена Никанора Бостана ответила на вопрос жениха без всяких уверток:
– Ты у его родичей расспроси, какой он был добрый… Ведь у него, бывало, зимой и снега не выпросишь! Всю свою родню отвадил от дома: «Я, дескать, ни в ком не нуждаюсь, и вам ко мне ходить незачем». Думаешь, зачем это он перебрался на выселки из центра села?!
– А и правда, зачем перебрался? – задал с кривой усмешкой жених наивный вопрос, хотя внутренне весь кипел, его возмущал чих хитрый обычай не называть вещи своими именами.
И тут теща вмешалась, ее буквально распирало желание самой ответить на вопрос жениха, но, по обыкновению, она сперва указала на мужа:
– Пусть мой вам расскажет!..
Тесть, слушавший уже давно жениха с нескрываемым любопытством, а пожалуй, даже с любовью (как-никак, но с настоящего дня он – отец невесты и тесть – приходился этому взрослому парню чем-то вроде родного отца, как самый старший и близкий мужчина в семье), сделал вид, что понятия не имеет об этой давней истории: «Переехать-то он переехал, а почему – откуда я знаю?»
Зато теща все доподлинно знала, наконец ее прорвало и она разразилась, однако все еще продолжая на мужа кивать:
– Мой знает, почему тот перебрался, мой знает! Скажи им, муженек дорогой… Ведь у нас с тобой столько разговоров-то было!.. Я ведь первая попросила тебя: давай, муженек, продадим наш дом в центре села… давай его продадим и переберемся на выселки! Вот где раздолье и птице, и свинье, и овце… Ведь край села – это край, пастбище близко, и никому не мешаешь. И травы можно кое-где накосить, и колхозная ферма под боком, а уж доярки всегда тебя снабдят комбикормом… И колхозное поле у тебя под рукой, надо только со сторожами сойтись покороче… И что же мне ответил мой, вы только послушайте! «Большой соблазн!..» – говорит. А я уж думала, что уломала его… И всегда-то он так: мягко стелет, а спать – жестко. Долго соглашался, да коротко отказал! «Да, – говорит, – женушка, решено… Малость пообождем, покуда все на край переедут, тогда и мы, глядишь, в центре превратимся в окраину». Вот и разговаривай с ним…
– Вы спросите-ка лучше, сколько у покойного стало соток на приусадебном, когда он перебрался в долину! – воскликнула жена Никанора.
– Да, но что досталось ему под конец?… Три аршина на вершине холма!.. – прозорливо заметила бабушка жениха, которую не покидала мысль о предстоящих похоронах.
Бабушкино вмешательство обезоружило женщин, и разговор как-то сам собой перешел на другое: «И для чего, скажите на милость, понадобилось докторам сердце усопшего? Что им может сказать мертвое сердце?… Теперь они его, конечно, разрежут на сорок кусков, на то они доктора, чтобы учиться на мертвых… Но как же похоронить человека без сердца?! И кто только позволяет такое?…»
