благословения церкви. — Военный поворачивается к нему, — Извините, но если вы — художник, то где, ради всего Святого, вы видели таких кошмарных чудищ? Я был в Авиньоне и могу сказать с уверенностью: таких звероподобных «девиц» там не существует!
Он с отвращением бросает набросок, и поднимает что-то новое:
— А это вообще что?
— Набросок к офорту «Мечты»…
— О Господи, да у кого же могут быть такие жуткие мечты? — он внимательно разглядывает изображенное чудовище, очерченное резкими кубистическими штрихами. — Вас, сударь, лечить бы надо, чтобы о таком не мечтали…
Поморщившись, он отбрасывает бумагу. Затем поворачивается к своим людям и отдает какое-то приказание, но не на лающем немецком, а на каком-то другом, более певучем языке. Пришедшие быстро собирают разбросанные краски и кисти, укладывают в этюдники, топча разбросанные по полу рисунки, наброски, эскизы. В мешки летят несколько его рубашек, запасные брюки. Франсуаза, поняв, что это серьезно, кидается было на выручку. Ее усаживают на стул и вежливо, но строго предупреждают, что если она начнет орать, то ей придется заткнуть рот. А потом его с мешком на голове волокут куда-то, потом автомобиль и, судя по звуку, аэроплан…
…За стеной снова вступил могучий хор. Теперь мощно и широко разливался «Глас Тихона Задонского» против тоски и уныния, положенный на музыку великим русским композитором Прокофьевым. Мастер поразился, как вовремя и к месту запел это хор и, встав, присоединил свой голос к общей мелодии. Ему вспомнилось, как и когда он впервые услышал эту вещь…
…Он уже больше трех месяцев пребывал в руках Русской Православной церкви, выкравшей его из оккупированной немцами Франции. Его учли русскому языку, и часто беседовали с ним об искусстве. Ему демонстрировали картины: его собственные, Ван Гога, еще многих и сравнивали изображенные лица с фотографиями душевнобольных. Он не хотел верить увиденному, но факты — факты упрямая вещь! И вот тогда он и услышал впервые эту чудесную песнь, «Глас Тихона Задонского», которая стала его единственным утешением, так как у него отобрали карандаши и кисти…
…Музыка напомнила ему и то, как он прозрел. Тогда он был отвезен в маленький монастырь, что неподалеку от небольшого русского городка Владимир. Его долго вели по каким-то переходам. Архимандрит и два крепыша-инока, его постоянные спутники, шли рядом, иногда поддерживая его на особенно крутых монастырских лестницах. Распахнулась низкая дверь.
— Здравствуйте, — человек, сидевший у стола и что-то тщательно выписывавший, выпрямился и повел рукой. — Прошу Вас, проходите.
Щурясь от яркого солнечного света, резко ударившего по глазам после полумрака коридора, он вошел в мастерскую, и, пораженный, остановился. Он узнал хозяина мастерской.
— Базиль? Базиль, это Вы? — он все еще не хотел поверить увиденному. Это был Василий Васильевич Кандинский — гениальный русский фовист, создатель абстрактной живописи. Когда-то они познакомились на выставке югендстиля, и эта встреча оказала серьезное влияние на его собственное творчество…
…Мастер усмехнулся про себя. «Творчество» — так он тогда называл то, чем занимался, пока его глаза не открылись и не узрели истину. Он потряс головой, прогоняя видения своих старых «творений». Любое из них он сейчас сжег бы не сомневаясь ни секунды. От тех времен осталось только жалость, жалость к бесцельно и бессмысленно потраченным годам. А воспоминания возвращали его в мастерскую Кандинского, его учителя…
— А ведь говорили, что тогда, в 32-ом, после закрытия Баухауза, Вас арестовали…
— И правильно говорили. Меня арестовали и поместили в исправительный монастырь. — Кандинский помолчал, а затем продолжил, — Там меня научили верить и видеть. Простите, друг мой, какое имя Вам дали при Святом Крещении?
— Павел, — он усмехнулся. — Ваши святые отцы не обладают большой фантазией.
— Напротив, друг мой, напротив. Они просто не хотели создавать Вам лишние проблемы с привыканием к новому имени. Ведь Вас и так ждут многочисленные трудности на пути к новому видению мира. Когда я узнал, что Вы, Павел, здесь, я, на правах старого знакомого, вызвался стать Вашим наставником и проводником на этом, полном терний и препон пути.
Тот, кого назвали Павлом, изумленно посмотрел на Василия Кандинского.
— Как, Базиль, Вы хотите учить меня? Вы, создатель нового направления в живописи и мироощущении, Вы, автор «О духовном в искусстве», хотите, чтобы я писал эти застывшие, канонические «лики»?..
Кандинский помолчал, затем прошелся по своей мастерской и поднял со стола доску, на которой была изображена сцена распятия.
— Павел, я очень прошу Вас, подойдите поближе. Теперь встаньте на колени и постарайтесь смотреть на этот образ так, чтобы он занял весь Ваш взгляд. — Его голос приобрел мягкие, просительные нотки, несвойственные этому сильному человеку, — Я знаю — это сложно, но все же попробуйте…
Стараясь не ухмыляться в открытую, Павел исполнил просьбу, как исполняют каприз больного ребенка, которому легче уступить, чем объяснить бессмысленность его просьбы. Теперь он стоял на коленях и смотрел на изломанное мукой тело, повторяющее очертания креста. Религиозные сюжеты никогда не привлекали его, но распятие было так часто изображаемо на его родине, что поневоле он и сам иной раз набрасывал карандашом нечто подобное.
Скосив глаза, он поразился переменам, происшедшим в лице семидесятилетнего художника. Он, только что с легким стоном тяжело опускавшийся на колени, неожиданно преобразился. Теперь его лицо горело каким-то почти мистическим восторгом. Ему вдруг захотелось нарисовать этого старика, стоящего коленопреклоненным перед своим творением. «Наверное, так молились первые христиане», — мелькнула в голове мысль.
— Не отвлекайтесь, пожалуйста, — сказал Кандинский, не поворачивая головы, — Вы должны смотреть только на Спасителя. Постарайтесь увидеть…
Он начал смотреть. Внимательно, так что, в конце концов, заболели глаза. Но не увидел ничего. Он хотел отвести взгляд, но стоявший за спиной инок мягко положил ему руку на плечо, и он решил, во что бы то ни стало увидеть то, о чем сказал Базиль. Ведь он всегда знал, что как художник намного выше Кандинского, да и вообще любого в Европе, а то и в мире…
То, что случилось, длилось буквально одно мгновение, но и этого было достаточно. Образ Христа вдруг словно озарился внутренним светом, в одно мгновение вырос, заполняя собой весь окружающий мир, и Павел закричал от охватившего его непереносимого восторга. Он долго не мог перевести дух, весь во власти новых ощущений, когда откуда-то, из невероятного далека всплыли слова:
— Не ждал я, брат Василий, что с первого раза снизойдет благодать…
— Он — гений, о. Платон. Он умеет смотреть, видеть и чувствовать…
…Мастер открыл глаза, и снова взялся за кисть. Он начал писать лик Девы Марии. Тонкие нежные черты, вмещающие в себя всю красоту, всю доброту и всю боль мира ложились на доску. Это будет самый лучший образ не только в Соловецкой обители, но во всей России, принявшей его в свои объятия и подарившей ему радость нового сознания и дивного творчества…
…С легким скрипом отворилась дверь. Павел обернулся. В мастерскую вошли о. Платон, уезжавший куда-то и вернувшийся лишь несколько дней назад, а следом за ним незнакомый священник и мирянин в офицерской форме. Мастера поразило его лицо, словно сшитое из разноцветных лоскутков. Секунду он смотрел на него, но потом понял: перед ним танкист, видимо сильно обгоревший в танке. О. Платон подошел к столу и сказал своим мягким голосом:
— Брат Павел, вот старый мой друг, о. Спиридон и другой мой знакомец, полковник Соколов. Просят позволения на дивные твои работы взглянуть.
Павел, как всякий мастер не любивший, чтобы его творения видели в незаконченной форме, вздохнул, но приглашающее обвел мастерскую рукой.
— Прошу.
О. Спиридон и полковник внимательно разглядывали образа. Полковник, встав у одного из ликов Богородицы, долго-долго не отходил, а потом прошептал со вздохом восхищения:
