— Потрясающе!
Он повернулся к Павлу и, глядя ему в глаза, сказал:
— Простите, брат Павел, я видел Ваши прежние работы. Кое-что мне нравилось, кое-что — нет, но я никак не мог предположить, что Вы можете создавать такое!
Павел чуть улыбнулся.
— Я тоже, знаете ли, не думал, что могу создать такое.
Он видел его неподдельное восхищение. Удивительно, как такой человек, опаленный войной в прямом и переносном смысле, может чувствовать и понимать настоящее искусство. И вдруг, повинуясь неожиданному порыву, он снял со стены образ Богородицы «Всех скорбящих радости» и протянул его полковнику:
— Вот возьмите. Он Вас от всех бед убережет.
Полковник Соколов взял в руки образ бережно, словно ребенка и посмотрел на о. Платона. Архимандрит кивнул утвердительно:
— Бери-бери, сыне. Дар от творца принимать — не грех, а благость.
Полковник прижал подарок к груди. Павел увидел на глазах его слезы и снова поразился тому, как тонко чувствуют русские свет искусства. Он вдруг понял, что ему не хватало для нового образа. Там на заднем плане он изобразит воина, похожего на этого полковника — изуродованного, но сильного духом и телом, с душой, загоревшейся от прикосновения к святому. Кисть снова взлетела над доской…
— …Я вот только думаю, о. Платон, чем мне отплатить монастырю за такой бесценный дар? — полковник Всеволод Соколов все еще ни как не мог оторвать взгляд от подарка. Он разглядывал образ, и, беззвучно шевеля губами, читал клеймо — подпись Творца.
— Да что ты, сыне. Ты службой своей платишь. И уже за все заплатил. Бери не сомневайся, — о. Платон широко благословил Соколова и повернулся к о. Спиридону.
— Маловеры полагали, что не выйдет ничего из эдакой затеи. Как, мол, куда, мол, девать греховодника, что такую погань создавал, лукавого теша. Отдать, мол, германцам, да пусть они его в лагере и перевоспитывают… Не видели, недалекие, что этакого человека нельзя в руки мирян отдать. Нужен он нам, всей нашей Единой Святой Соборной Апостольской Церкви этот Павел Пикассо нужен…
Полковник Всеволод Соколов. Москва, 1941
Конец сказки. Прощай, волшебство кавказского курорта, здравствуй, московская обыденность. Отпуск, как и все хорошее на этом свете, подошел к концу. Рука действует нормально, и нечего дальше казенную койку пролеживать. Я пожимаю руки остающимся, тепло прощаюсь с доктором, а потом долго обнимаю Машу. Черноволосая сестра-хозяйка вцепляется в меня с неженской силой и долго всхлипывает, не желая отпускать. Милая, ведь я не собираюсь с тобой оставаться, да и не хочу. Меня ждут жена и дети, дом и служба. А ты — ты еще составишь чье-нибудь счастье, и вспоминать обо мне забудешь. Прощай, дорогая…
…В аэропорту Пятигорска я сажусь в новенький лайнер Туполева. Краем уха я слышал, что Игорь Иванович Сикорский отошел от проектирования самолетов, переключившись на какие-то другие летательные аппараты. И теперь наши большие самолеты делают Туполев и Ильюшин. Что ж, я не против, тем более, что туполевская машина превосходит старые «Сикорские» и «Юнкерсы» и по скорости, и по дальности, и по комфорту.
Возле своего кресла я ставлю кофр, из которого торчит башка Танкиста. Из чемоданчика достаю одну из двух книг, подаренных Маяковским. На каждой он сделал надпись: «Победителю на войне и в мире! Желаю счастья! В. Маяковский». После той памятной игры он потребовал от меня объяснений. Как я мог отказать Пресветлому волхву? Я объяснил, и он понял. Понял! Я даже сперва не поверил. Виданное ли дело, чтобы большой человек умел слушать и понимать?! Но он все-таки великий человек. На следующий день он нас с Максом и семьями в ресторане угощал. И майора Леоне тоже. А потом книги свои подарил. А я ему — шахматы нефритовые. Так, прихватил в Лондоне на память, а они и пригодились. Правда, от Любаши потом досталось: вот, мол, всем все раздариваешь! Ну, да это ладно, я уже привык…
— Господин полковник, извините. Вашего кота не укачает?
А? Вот же, зачитался. Рядом со мной стоит бортпроводница, совсем еще девчонка, и разглядывает нас с Танкистом.
— Не укачает, не волнуйтесь, пожалуйста. Он в танке и не такое переживал. Да и на самолете летит не впервые.
— Вам что-нибудь принести? Обед будет через час.
— Спасибо, девочка, ничего не надо.
Она смотрит на меня обиженно. Еще бы, ее, такую взрослую, такую серьезную, назвали девочкой. Девочка, дорогая девочка, наслаждайся. Еще придет твое время урезать свой возраст, молодиться и притворяться ребенком. Так что не спеши и не обижайся на меня…
…Я углубляюсь в книгу. Под мерное гудение двигателей хорошо читается. Маяковский вспоминает о прошлом, о том, как вставала с колен страна, как поднимала голову Партия, как мы шли к победе. Я помню те годы, но он пишет так интересно и хорошо, что моя жизнь начинает представляться мне чем-то захватывающим, удивительно интересным. А ведь я думал, что жил как все…
— Соратники! Друзья! — голос девочки звенит, а личико — прямо светится! — Только что передали: в Англии последние части противника прекратили сопротивление! Победа!
Победа! Победа! Бортпроводницы разносят всем «Абрау-Дюрсо». В салон выходит летчик и, судя по погонам, это командир экипажа.
— Соратники! — он берет в руки бокал. — Выпьем за нашу победу и за ее вдохновителя, соратника Кутепова. Ура!
Я выпиваю вино. Слава Перуну, наконец они поняли бессмысленность сопротивления. Кончилась дурацкая, кровавая бойня. Британцы, конечно, сами во всем виноваты, но последний месяц это была уже не война, а библейское избиение младенцев…
…Москва сильно изменилась за время моего отсутствия. Ходынского аэропорта больше нет. И гидропорт на Москве реке закрыли. Теперь гидропланы садятся на водохранилище в Химках, а аэропорт перенесли в деревню Внуково. Здание аэровокзала впечатляет своими размерами и архитектурой. Море людей, улетающих, прилетающих, встречающих… Совсем рядом я слышу истошный детский визг «Папка! Папочка!» Нет, это не мне. Это девчушка лет 5–6 повисла на шее капитана-стрелка, который смущенно обнимает ее одной рукой, второй опираясь на палку. Вон пожилой чиновник попал в объятия многочисленной родни. Крепко обнимаются на прощание несколько флотских офицеров. Повсюду гул голосов, окрики носильщиков, призывы таксистов, приветствия, слова прощания. И перекрывая все звучит мелодичный женский голос: «Рейс на Харбин отправляется в 14 часов 7 минут по московскому времени… Пассажиров на Мюнхен просят пройти ко второму причалу… Надворного советника Чарушина, прибывшего из Рима, просят подойти к справочному бюро. Вас ожидают»…
…Дом, милый дом. Я вылезаю из такси, отклоняю предложение пожилого водителя донести вещи и вхожу в парадное. Как всегда чисто и витает тот самый, знакомый с детства, запах родного места. Лифт, третий этаж, а вот и моя дверь.
— Всеволод Львович, батюшка, — Марковна всплескивает руками.
— Здравствуйте, здравствуйте Марковна, родная. Если бы Вы только знали, как я соскучился по Вашим шанежкам. А вот это — Вам, — я протягиваю ей отрез на пальто и крупные янтарные бусы.
Марковна ахает, прижимает к груди подарок и вихрем уносится на кухню. Оттуда раздаются ее грозные окрики, звон посуды, топот ног прислуги. Успеть бы переодеться и помыться с дороги, прежде чем Марковна начнет процесс кормления…
…Успел. Чистый и свежий я выхожу из ванной комнаты в тот момент, когда две китаянки под чутким руководством Марковны, щедрой на брань и затрещины, заканчивают сервировку стола.
— Всеволод Львович, пока закусите с дорожки, а там и шаньги доспеют.
