— Мам, ну хватит, ты сильно изменилась. С недавних пор тебя евреи стали слишком интересовать. Эти Рубинштейны из бедной еврейской семьи, они — великие русские музыканты, какая разница, кто они, это ведь просто фамилия, ну как в России Ивановы.
— Наташа, дорогая, это вы! Заходите, заходите. Сейчас чаю с виски сделаю. Как вы себя чувствуете?
— Да нет, спасибо. Я виски не пью. Мне просто чаю. Мати, у меня огромная новость. Один знакомый инженер с завода Рено только что вернулся из Москвы, был там в связи с переговорами насчет строительства завода, который будет выпускать советские машины типа Рено. Он нашел Мишину машину.
— «Роллс-ройс», который большевики Ленину отдали? Помню, помню. После его смерти эту машину в Политехническом музее держали. Я где-то читала. В самом центре Москвы находится. Андрюша, помнишь этот музей? Его в честь Петра Первого основали, три месяца до моего рожденья в день двухсотлетия. Мама меня туда водила, когда мы поехали в Москву. Лет десять или двенадцать мне было.
— Ну да. Они ее больше чинить не могли, запчастей достать не могли. В Лондоне надо платить валютой. Кто им даст валюту? Они нашли какого-то гениального механика, талантливого молодого инженера, который взялся восстановить ее. Этот инженер разобрал ее на части, она вся была ржавая. Он ее полностью восстановил. Только где она теперь, непонятно, проверить невозможно. Эту машину Миша привез из Лондона, когда мы вернулись в Россию в связи с началом войны. Она была новая, 1914 года.
— Андрей, Наташенька, надо отметить эту прекрасную новость. Что у нас есть, Андрюша, из питья?
— Все есть. Коньяк, джин с тоником и твое любимое ирландское виски. Оно у нас всегда есть.
— Андрюша, сделай нам по рюмочке моего виски.
— Андрюша, к нам едет Вера. Она перебирается в Америку. Насовсем.
— Вера? Какая Вера?
— Вера Константиновна, младшая дочь Великого князя Константина Константиновича, поэта К.Р., неужели ты забыл? Он был президентом Академии наук.
— Ах, Верочка, девятый ребеночек, правнучка Ники Первого. Ты бы так и сказала.
— Она троюродная сестра Ники. Трех ее братьев эти супостаты-большевики убили, как и Ники.
— Сколько же ей сейчас?
— Она еще молодая. На четыре года моложе нашего Владика. Кстати, наш мальчик звонил, обещает завтра быть на обеде. Вера очень подходит Владику. Я бы так хотела, чтобы у них что-нибудь получилось. Но Влади такой скрытный. Мы ведь ничего не знаем о нашем сыне, где он живет, с кем, ему давно пора жениться. Она бы ему очень подошла.
— Да, ему пора жениться, но, по-моему, это его не интересует.
— А что его тогда интересует?
— Россия его интересует, советы, советчики. Я сам один раз его видел в ресторане с ними, все из посольства.
— А что эта особа, Анна Андерсон, говорит, что она Анастасия, дочь Ники, которая будто бы спаслась во время убийства семьи. Я этому не верю. Она не еврейка?
— Она — полька.
— Не может быть.
— Полька, представь себе, из деревни под Гданьском. Она авантюристка и психически больная. В те времена это место, где она родилась, было Германией. Одно время она пыталась быть актрисой. Но из этого ничего не вышло. До войны она жила с какой— то богатой пожилой американкой и вымогала из нее деньги. Сейчас она живет в деревушке Блэк Форест, в Англии с другой пожилой и очень богатой женщиной по имени Адель фон Хейдебранд, над которой она издевается. Она ее называет своей «новой фрейлиной». Димитрий, сын Ксении и Сандро, уже дал интервью газетам, что эта Андерсон просто сумасшедшая. Некоторые антимонархические круги просто подсказали ей мысль стать Анастасией. Год рождения у нее тот же — 1896-й.
— Вам кого, молодой человек? Я вас знаю? Мадам Кшесинская, да, меня здесь так знают. Это я.
— Мне нужно с вами поговорить, мадам. Это важное дело.
— Ну, заходите. Где же я вас видела?
— У месье Арнольда. Я работал у него во время оккупации. Нас было трое.
— Вы эти ящики с картинами возили? Сейчас я припоминаю.
— Я, собственно, принес портфель с его вещами, тут серебряный католический крест и всякие семейные фотографии и письма. Передайте его вдове. Я знаю, что вы ее знаете.
— Да, я знаю Марго. А откуда этот портфель у Вас?
— Я… я, это я его тогда на улице пристрелил. За… ни за что. Я знал, что он человек богатый. Думал, что там бриллианты. Он немцев не любил, вечно с ними конфликтовал, одному по морде дал, он волочился за его женой. Он предупредил семью Файнштейнов, что гестапо придет ночью, и переправил их в Испанию. Франко все ругают, а спаслись только те евреи, которые бежали к Франко. Он их не трогал. Я только недавно стал этим интересоваться и все узнал. С самим гестапо он был не слишком любезен. Все большие начальники были его клиентами. Он очень хорошо мне платил. Меня кто-то видел, когда я выстрелил, меня судили. Дали десять лет за убийство французского гражданина. Отсидел пять, выпустили условно. На суде вдова подошла ко мне с фотографией его сирот. Так на меня посмотрела, не могу забыть. Тюрьма с уголовниками и педерастами ничего по сравнению с этим взглядом. Сейчас помню. Стоит ночью перед глазами. Не могу отвязаться. С ума схожу. Красивая и молодая такая. Я знал, что он вашего сына спас, потому пришел к вам, может, вы скажете ей, что я сожалею.
— Скажу, но только ей от этого легче не будет.
— Андрюша, что с тобой? Боже мой, боже мой, пойдем в твою комнату. Вот так, облокотись на меня. Ложись, полежи, ты просто устал. Да и погода ужасная, ненавижу ноябрь. Вот, ты просто устал. Вот так, ложись. Сейчас прикрою тебе ноги пледом. Я налью себе рюмочку, а то скучно. Помнишь, как при оккупации мы жили. Был даже один день, когда в квартире ничего не было, ни куска хлеба. Было одно яблоко и последняя рюмка вина. И мы это яблоко и рюмку разделили. Вот ты улыбаешься.
— Я знаешь что вспомнил? Как пришел к тебе в первый раз.
— И что?
— Я ужасно волновался. Ты вышла ко мне, а я подумал, сейчас скажет: «Что вы хотите?» — повернется и уйдет, и больше я ее никогда не увижу. Очень боялся. Мне что-то плохо, Матюша.
— А ты вот так, ляг плоско, голову вот так. А еще помнишь, как мы пошли гулять в немецкий час, это так ты назвал комендантский час, после 10 вечера и до 6 утра. А мы гуляли и ничего. А какой-то патруль нас остановил, ты по-немецки заговорил, он обрадовался, такой был любезный, проводил нас домой, а потом даже заходил, говорил, если будут проблемы, чтобы позвонили ему. Андрюша, ты слышишь меня? Ну что ты? Вот, телевизор изобрели. Я позвоню в магазин, чтобы привезли. Конечно, он сейчас дорогой, новинка, но ты так хочешь телевизор. Ты поведешь меня на «Евгения Онегина» в Консерваторию? Какой-то главный советский певец будет петь. Тут вот прислали приглашение. Через «Онегина» Чайковский стал знаменитым, а до этого его знали только по романсам. Их Саша Панаева пела, помнишь? «Средь шумного бала», «И больно и сладко», какие времена были! Андрюша, ну что ты, милый? Боже мой, неужели это конец? Не покидай меня, не оставляй одну, Андрюша, у меня, кроме тебя, никого нет… Не хочу, не уходи…
Мати сжала руку мужа. Рука была холодная.
