персонифицированное выражение 'коммунистического авторитаризма'. О том, что будет, когда коммунистический СССР уйдет с исторической сцены, а необходимость долга как-никак останется, никто не думал: на войне как на войне.
'Либерализация' геополитического оппонента имела целью демонтировать у него всю систему социальной мобилизации. Мобилизационным институтом является армия — ее ликвидация у противника проводилась с использованием всех средств «либеральной» дискредитации армейского этоса. 'Юноша Эдип', как предполагалось, желает уклониться от армейской службы — надо при этом избавить его и от сопутствующих комплексов вины. Советской, а затем и российской армии создавали соответствующий имидж: ее олицетворением стал грубый, глупый и жестокий солдафон — «отец», не дающий 'юноше Эдипу' вырваться на волю — в прекрасный 'новый мировой порядок', в котором войны давным-давно исчезли бы, если бы «отцы» не видели в них повод для искусственного закрепления патриархальной репрессии.
Стратегическим наступлением нового либерализма на систему социальных норм как таковую явилась и фактическая ликвидация прерогатив морали. Принцип 'все, что не запрещено, позволено' стал интерпретироваться не как правовой, а как моральный принцип: все, что прямо не осуждается законом (к тому же тотально либерализированным), не подлежит и моральному осуждению. Не во всех проявлениях подлость, трусость и предательство, алчность и неразборчивость в средствах являются уголовно наказуемыми, но и в этом пространстве неподсудности их обычно преследовала мораль и олицетворяющее ее общественное мнение. Теперь нам прямо говорится, что подобная моральная «догматика» представляет собой пережиток традиционной авторитарности. Таким образом, новейшие либералы уже не довольствуются тем, что призывают государство 'умыть руки' и не вмешиваться в социальную и экономическую жизнь. Они призывают и моральное сознание также 'умыть руки', дабы не стеснять инициативу тех, кто экспериментирует с новыми формами социального поведения, связанными с понижением барьера дозволенности.
Ясно, что перед нами — стратегия сил, сознательно развязывающих себе руки для новых теневых экспроприаторских практик. Но для того чтобы эта стратегия была принята и даже снискала себе определенную популярность, необходимо, чтобы 'юноша Эдип' признал ее за свою, увидел в ней символику чаемого «отцеубийства».
На мировом уровне уже вполне ясно, что свою гегемонистскую модель однополярного мира США могут последовательно осуществить лишь при условии разложения всех социумов, способных составить реальную оппозицию этим планам. Против всех таких социумов необходимо организовать особый интернационал, олицетворяемый 'юношей Эдипом' — тем, кто питает инфантильное отвращение ко всему, что попахивает воинской службой, гражданским долгом, социальной мобилизацией. Америка обращается к этим юношам через головы их 'авторитарно-патриархальных' правительств, давая понять: я ваша любящая мама, готовая помочь вам избавиться от тиранического отца — вашей национальной государственности, обязывающей вас к служению.
Сегодня 'американская мечта', экспортируемая в другие страны через систему масс-медиа, символизируется уже не героями достижительной морали успеха (мальчик, ставший президентом страны или хотя бы корпорации), а героями, преступившими норму, во всех ее социальных и моральных разновидностях.
На Западе 'юноша Эдип' начал с 'сексуальной революции'. Не кончит ли он мировой криминальной революцией? Тем самым он оказал бы державе, всерьез задумавшей подчинить себе мир, двоякую услугу: сначала расшатав собственную рациональную государственность своим последовательным неучастием во всех видах служилого долга и тем самым выведя ее из числа серьезных оппонентов агрессивной сверхдержаве, а затем — дав ей повод для вмешательства, прикрываемого борьбой с мировой преступностью и терроризмом. «Терроризм» будет менять свою форму в зависимости от нужд американской мировой стратегии. Сегодня под ним понимаются 'диктаторские режимы', не склонные приветствовать новую мировую миссию Америки. Завтра это наверняка будут уже просто слабые режимы, не способные обуздать преступность в своих странах или удержать ее в национальных границах. Единственным способом снискать алиби для них станет добровольное согласие принять у себя американских миротворцев — сначала как будто бы на время, а затем фактически навсегда.
Таким образом, 'юноша Эдип' становится персонажем, с которым напрямую связаны новейшие стратегии 'управленческого хаоса'. Сначала хаос выступает под знаком либеральной вседозволенности — потакания Эдиповой «безотцовщине», не выносящей 'репрессии норм', а затем, на стадии, когда он принимает форму «терроризма» и стихийного 'экспорта уголовщины', которую цивилизованное общество не в состоянии терпеть, он становится поводом для 'гуманитарных вмешательств' мирового жандарма. Получается, что 'юноша Эдип' сначала убивает 'родного отца' национальной государственности, а затем ему предстоит попасться в руки американского «отчима», который, судя по всему, церемониться с ним не станет.
§ 3. Племя против империи
Новейший либерализм не только совершил предательство по отношению к Просвещению, пойдя на потакание инстинкту в его борьбе с нравственным разумом; он предал Просвещение, пойдя на потакание этносепаратизму. Стратегический замысел понятен: оспаривать американский однополярный порядок на деле способны только крупные государства. Почти все крупные государства являются полиэтническими. Следовательно, спровоцировав племенного демона на бунт против «империи», можно дестабилизировать и в конце концов разложить крупные государства, оставив единственную сверхдержаву в окружении мира, представленного исключительно малыми и слабыми странами. И здесь мы, как и в предыдущем примере, наблюдаем загадочную встречу спонтанного хаоса, связанного с ослаблением прежних цивилизованных синтезов, со стратегическим заказчиком на управляемый хаос.
Со времен формирования самой концепции прогресса подспорьем прогресса считались крупные государства, представляющие единое большое экономическое, правовое, информационно-образовательное пространство. Прогресс избегал всего местного, затхлого, провинциального, он использовал в своих целях преимущественно центростремительные энергии: стремление купеческого сословия к единому беспошлинному экономическому пространству централизованных государств, стремление образованной молодежи из провинций в крупнейшие столичные центры — средоточение науки, образования и культуры, стремление всего гражданского населения иметь единую систему права с ее универсальными стандартами и т. п. Научное знание, которому модерн обязан самыми блестящими своими достижениями, — экономика, социология, юриспруденция определились как процедуры открытия единых гражданских универсалий, безразличных к этнической специфике и другим «традиционным» различиям людей.
Система институированного знания создавала новый способ идентификации и стратификации людей, в которых решающую роль играли доход, профессия, географическое положение, но никак не сословное или этническое происхождение. Казалось, этот тип решения человеческой судьбы и идентичности не подлежит пересмотру. И вдруг обнаружилось, что и в этой сфере неожиданный конфликт постмодерна с модерном дает рецидивы архаики, находящие себе алиби в самых модных теориях и течениях современности. Постмодернистский импульс дал рождение теориям, в которых процедуры открытия антропологических различий и, соответственно, процедуры перечеркивания культурных универсалий классического модерна стали играть едва ли не первую роль.
Обобщенно можно сказать, что постмодернистская 'парадигма телесного' стала теснить модернистскую 'парадигму социального'. Доминанта социального знаменовалась применением к людям единых стандартов и помещением их в единое большое пространство государства-нации. Доминанта телесного знаменуется неожиданной чувствительностью к родовым признакам и помещением людей в специфические малые пространства, в которых различие «своего» и «чужого» (чужака) снова актуализируется. Культурная антропология, этнометодология, теория менталитета и вытекающие из них «метатеории», типа 'плюрализма культур' и 'конфликта цивилизаций', дали людям повод вспомнить о тех
