Он придвинул свой стул ближе ко мне и ткнул пальцем в список.
– Смотри! Видишь эту фамилию? Бухарин? Иван Спиридонович? Знаешь, кто это?
Я недоуменно покачала головой и промолчала, поскольку рот мой был занят. Фимкино возбуждение не мешало моему аппетиту.
– Слушай сюда! Бухарин – это псевдоним лидера ППИ Суханова. Имя и отчество совпадают! Даю голову на отсечение, что это он! Во-первых, ассоциация с Николаем Бухариным, сама понимаешь, во-вторых, он, как и любой нормальный мужик, выпить был не дурак. В его духе псевдонимчик! Кроме того – он сейчас должен быть на отдыхе, в прессе сообщение было, что неделю он отдыхает после серии митингов в городах на верхней Волге, а затем – такая же серия в Нижнем Поволжье... Ему в самый раз было отправиться сверху вниз на теплоходе! А псевдоним – чтобы лишнего внимания к себе не привлекать, что, отдохнуть, что ли, нельзя человеку, в самом-то деле?
Он опять посмотрел на меня совершенно очумелым взглядом и сказал сладострастно:
– Ух, как я развернусь теперь! Мне весь подвал на первой полосе отдадут в завтрашнем выпуске... Я это так разрисую...
Тут же он настороженно оглянулся по сторонам, словно опасаясь, что кто-то из собратьев по перу из конкурирующих изданий мог нас подслушать, убедился, что ни одной знакомой журналистской физиономии рядом не видно, и радостно рассмеялся.
– Ольга – я твой должник по гроб жизни! – заявил он, влепил мне поцелуй куда-то под левый глаз и опять помчался к телефону – диктовать новый репортаж с сенсационным фактом о гибели одного из российских политических лидеров.
Конечно, Фимка – циник. Во всем, что касается его профессии. Ему наплевать на тираж, наплевать на гонорар, но то, что завтра его будет читать вся Россия – от этого у него голова кружилась. И не просто ведь читать. Негодовать будет – там, где он заставит ее негодовать, ужаснется точно в том месте текста, где у него запланирована такая реакция читателей, озадаченно почешет в затылке – уж он-то сумеет ошарашить кого хочешь своими рассуждениями и фантазиями. Фимка – повторяю – циник, но он какой-то романтический циник, если, конечно, такие вообще бывают. Может быть, поэтому меня не коробит от его запала?
Я была несколько ошеломлена и Фимкиной экспрессией, и тем, как развернулись передо мной новые факты. Тут можно даже и не думать, не анализировать – сейчас же новые версии посыплются, как из рога изобилия. Но самая популярная для средств массовой информации будет, конечно, версия о политическом убийстве...
Мне что-то слабо верилось в то, что для гипотетической ликвидации этого самого Суханова можно было организовать катастрофу такого масштаба. В моем представлении – это выстрел из пушки по воробью...
Причем у тех, кто хотел бы его смерти, не было ведь никакой гарантии, что он случайно не останется жив... В катастрофах контрольных выстрелов никто не делает... А если предположить, что среди спасателей есть человек, который проконтролировал факт наступления его смерти?.. И если она не наступила, «помог» Суханову войти в список погибших... То есть попросту – киллер среди спасателей? Почему не может быть такого варианта?
Да нет! Это вообще – чушь собачья! И не только потому, что я слишком высокого мнения о спасателях и не хочу предполагать, что наша репутация может оказаться испорченной. Просто – это само по себе слишком сложно для исполнения и слишком ненадежно в смысле достижения результата... Гораздо проще сейчас киллеры поступают – выстрел, взрыв мины или гранаты, отравление – самый популярный сегодня их репертуар...
Но в теракт я не верю. Да тот же Фимка, если подумает хоть немного серьезно, – тоже не поверит. Но это не помешает ему и в самом деле настрочить полстраницы вдохновенных фантазий в духе Гофмана, где реальность будет переплетаться с вымыслом, с фантастикой, перетекать друг в друга, и разобраться в этом станет уже просто невозможно. А многим, кроме всего прочего, она еще и понравится... Как им нравится все, что имеет запах политического преступления.
...Нагоняй от Грега я за этот «прогул» все же получила. Собственно говоря, не за прогул даже, а за то, что так расширительно истолковала термин своего командира «некоторое время», но главное – не согласовала продолжительность своего отсутствия с ним. Он же волновался за меня, в конце-то концов. Григорий Абрамович сильно напоминал мне моего вечно ворчащего на мою самостоятельность отца. Внешне ничего общего между ними, конечно, не было, но интонации! Боже мой, как часто я стояла перед папой с опущенной головой и теребила подол своего платья, изображая раскаявшуюся грешницу. На самом-то деле голову я опускала только для того, чтобы он не видел мои глаза, в которых в тот момент не было и тени раскаяния...
Но по-отечески меня отчитав, майор проявил самый живой интерес к добытой мной информации. И, как ни странно, не к обнаруженной мною и Фимой гибели Суханова, не к существованию в МЧС неизвестной прежде никому из нас тайной структуры, а к появлению губернатора на шестнадцатом этаже и его разговору с капитаном Самойловым.
Я добросовестно пересказала ему слышанные мною фразы губернатора, и Григорий Абрамович надолго задумался. И я задумалась тоже. Хотя мы явно думали о разном. Меня, например, как-то смутило, что ли, отсутствие в нем интереса к сообщению о службе ведомственного надзора, или, как выразился Фима, – о внутриминистерской разведке. Поведение Грега в отношении этого факта было каким-то неадекватным... Он словно не заметил его. Внимания не обратил. Может быть – не поверил? Счел это очередной выдумкой столичного журналиста? А может быть, это и в самом деле Фимкина выдумка? Или еще чья-то, какой-нибудь скучающей головы из числа его коллег? В той среде, где он существует, это запросто. Утки оттуда вылетают стаями...
Из размышлений нас вывел Кавээн. Он где-то пропадал часа два и заявился с каким-то загадочным взглядом, словно сюрприз нам приготовил... Он нас и в самом деле ожидал. В виде новой версии о причинах катастрофы. Версия была кавээновского производства, и уже в силу одного этого достаточно экзотическая и малоправдоподобная. Кавээн собрал нас вчетвером в их с Игорьком палатке и по всему видно было, что он приготовился говорить долго. Это само по себе уже было сенсацией, поскольку говорить монологами Кавээн не умел и не любил. И раз решился на такое – значит, очень хочет повысить свой рейтинг в группе, и, главное, у него есть какой-то материал, на котором это можно сделать... Ну что ж, послушаем. Кроме всего прочего, это само по себе обещает быть забавным зрелищем...
Рассказчик Кавээн, конечно, – никакой, и он сразу выпалил нам, что среди спасенных на «Сергее Есенине» людей он разыскал психически неуравновешенного типа, который заявляет, что это он взорвал теплоход... Кавээн сам и спас этого типа вместе с Абрамычем в первый день нашей работы... Кавээн горячился и все пытался привлечь к рассказу Григория Абрамовича:
– Ты вспомни, Абрамыч! Что он бормотал всё, когда мы его пальцы от ножки стола отрывали? Он вцепился тогда мертвой хваткой!
Абрамыч пожимал плечами и говорил недоумевающе:
– Не помню... Пальцы мы ему чуть не пообломали тогда, это помню. Крепко держался паренек...
– Да какой-там паренек! – горячился Кавээн. – Ему по паспорту – сорок восемь... Он с виду только – сопляк... И дохляк самый настоящий. Кожа да кости. А если его послушать...
И Кавээн сокрушенно покрутил головой.
– Саш, да ты давай поскорее к существу дела переходи, – не выдержал Григорий Абрамович. – Взялся, как говорится, за...
Но он тут же спохватился и оглянулся на меня. Я поняла, что он хотел сказать. Была такая довольно пошлая, если воспринимать ее живописно, поговорка нашего майора: «Взялся за грудь, говори что-нибудь». Смутился он, конечно, зря – мои уши привыкли за время общения со спасателями к любой ненормативной лексике. Дело было в том, что у Абрамыча были свои собственные представления об общении со мной. Он относился ко мне как к женщине и как к дочери одновременно. Поэтому считал недопустимым для себя говорить пошлости в моем присутствии. И мне это всегда нравилось.
– Извини, Оленька, я хотел сказать – не тяни кота за хвост. Есть что сказать – говори. А так внутри и скиснет...
– Хорошо, хорошо... Я скажу. Но я тоже буду излагать это в виде картинки такой... Ну как там, в газете этой, что ты, Абрамыч, читал...
На Кавээна, видно, та газетная статья произвела неизгладимое впечатление. Настолько большое, что он
