кличке Гера, а расхожее наименование удручающе популярного героина.
– Твоя работа? – поморщился Влад, ткнув пальцем в попугая.
– Мо-я-я-я, – ответил брат с претензией на чистое верхненемецкое произношение и меланхолично повалился лицом в пуфик, стоявший в углу прихожей. Тот истерически завизжал, заскрежетал, но натиск Ильи выдержал.
Зато этого не вынес сам Илья и благополучно вырубился. Через пять минут звучный храп перенесенного на диван страдальца возвестил о наладившейся жизнедеятельности организма.
– Мне с ним интересно, – через полчаса говорила Владу Наташа, сидя с ним на кухне и непринужденно распивая бутылку довольно неплохого вина, среди всего прочего приобретенного Ильей, – очень интересно, забавно, я бы даже сказала, но только... я не знаю... замуж за него или наподобие такого я никогда бы не вышла. Он очень несерьезный. – Последнюю фразу девушка произнесла твердо, хоть и с некоторым усилием проговаривая каждое слово.
– Это у нас семейное.
– Я бы не сказала. Вот вы, Володя... можно, я буду называть вас так... вы совсем другой.
– Это потому что я старше и... – Он покачал головой и договорил, насмешливо улыбаясь: – Были другие обстоятельства. А так... – Он махнул рукой и пристально вгляделся в свой наполовину полный бокал. – Так я такой же, как и он.
– Вы служили в спецназе?
Он отвел глаза от рубиновой жидкости за запотевшим от холода стеклом и глянул в невинно улыбающиеся глаза Наташи.
– Что, похоже?.. – вопросом на вопрос ответил он. – Похоже?
– Давайте лучше еще выпьем, – вдруг сказала она и села ближе, протянув ему свой бокал, чтобы он снова наполнил его, – простите, что я спросила.
– Ты подумала, что мне неприятно?
– Это ты подумал, что тебе неприятно, – просто сказала она, приняв его незамысловатый переход на «ты». – А я только увидела это.
Неужели на его лице еще что-то можно читать, подумал Свиридов? Это радует, потому что иногда он ловил себя на ощущении, что душа его находится отныне в телесной оболочке древнеегипетской мумии, только вместо истлевших серых бинтов бьется живая плоть, но она жива скорее номинально. В сущности же она столь же мертва, как изъеденные временем бинты, и только нелепым усилием по-прежнему сильной воли одушевляется сознанием и чувством, но каким! – горькой маской уставшего от собственного сарказма шута. Как там это сказано у Лермонтова – «облитый горечью и злостью». Чайльд Гарольд недобитый!
Он снова поймал себя на мысли, что моделирует в сознании свое изображение, как в полузадернутом прозрачной тьмой зеркале. И читает там каждую черточку, пропитанную лживой и глубоко трагичной игрой.
Душа фигляра... или великого актера, по какому-то немыслимому завихрению судьбы вложенная в тело воина.
Паяц, циник, Робин Гуд, которого дьявольской насмешкой его величества Времени занесло в изломанную, горькую и, наверное, чужую эпоху.
– А ты очень интересный человек, Володя, – после некоторой паузы произнесла Наташа, глядя на сыгранное им до смешного трагическое – определенно пьяное – лицо.
– А я и сам таких не видел, – откликнулся он, – это прямо как в байке про трех поэтов. Слышала?
Она качнула головой, отпила глоток вина и вопросительно посмотрела на него.
– Однажды встретились три поэта, – немного нараспев начал Влад, – Клюев... был такой... Маяковский и третий – Велимир Хлебников.
– А, в школе проходили, – отозвалась Наташа.
– Ну вот, встретились и начали наводить понты, кто из них гениальнее.
– Понту-уешь, лахудрррра! – обрадованно гаркнул попугай, услышав в речи хозяина знакомое слово.
– Клюев сказал: да таких, как я, в стране человек пять, может, наберется. Маяковский тут горделиво распрямился и заявил: а такой, как я, только один на всю Россию. Хлебников отошел в сторонку, а потом задумчиво так и говорит: а таких, как я, вообще нет.
...Велимир Хлебников, бесспорно, был выдающимся, быть может, даже гениальным поэтом, а Владимир Свиридов на гениальность определенно пока не тянул, но порой у него было не меньше оснований сказать про себя, что таких, как он, вообще не существует в природе.
Он плохо помнил свое блеклое, смазанное бесчисленными переездами с места на место детство. Отец, Антон Сергеевич Свиридов, был кадровым военным, дослужившимся до полковника воздушно-десантных войск. Единственной чертой, которую Владимир прекрасно помнил в отце, человеке достаточно ограниченном и грубоватом, как и подавляющее большинство военных, было его неумеренное, прямо-таки чудовищное упрямство, которое даже сложно поименовать по устоявшейся языковой традиции ослиным. Потому что самый упрямый и несговорчивый осел на фоне свиридовского родителя показался бы воплощенной кротостью и послушностью. Разве только стадо этих животных в своей совокупности могло достойно конкурировать с нашим заслуженным воякой.
Именно исходя из упомянутого выдающегося качества, он отдал своего старшего сына Владимира в суворовское училище, невзирая на протесты родни и, мягко говоря, весьма прохладное отношение Володи к предначертанной ему отцом военной стезе.
Из обучения на бравого защитника Отечества сын не вынес ничего для себя полезного, если не считать вердикта его милитаризированных наставников: закончил с отличием. Это заключение было официально вынесено в диплом, а вот другое, сказанное начальником училища Антону Сергеевичу, было неофициальным, но в несравненно большей степени подтвердившим заботливому родителю верность избранного для сына пути, – так вот оно гласило: «Если бы он был более дисциплинирован, то смог бы со временем служить даже в спецназе ГРУ».
Впрочем, официального диплома сына отец так и не увидел, потому что был убит в 1982 году в Афганистане. Владимиру тогда было неполных шестнадцать, и он не мог предполагать, что страна, отобравшая у него отца, еще позовет его в свои потемневшие от крови пески.
Откровенно говоря, нельзя безапелляционно утверждать, что известие о гибели отца повергло его в сильный шок. Он уже привык к одиночеству, и со смертью Антона Сергеевича вовсе не погасла путеводная звезда на горизонте и не рухнуло небо на землю. Потому что именно упрямый полковник ВДВ научил его этому равнодушию.
Мать Володи с его младшим братом Ильей давно уже жила в своем родном городе в Среднем Поволжье в квартире матери, его, Владимира, бабушки, и потому он даже не знал, как она отреагировала на гибель отца. Хотя если бы он увидел ее в эти дни, возможно, все было бы по-иному.
У отца посмертно обнаружились влиятельные друзья, которые по окончании Владом суворовского училища «поступили» его в закрытую высшую школу ГРУ Генштаба. Лишь много позднее он понял, что попал сюда не просто так и не единственно по протекции.
Но перед этим его ожидали два с половиной года сложнейшего обучения по жесточайшему графику, а со второго курса прибавились еще еженедельные выезды на секретные объекты. Между собой курсанты звали свое закрытое учебное заведение «академией», хотя оно официально не имело подобного статуса.
Его дала школе сама жизнь.
...Он до сих пор прекрасно помнит тот яркий апрель 1985 года, когда ему пришел вызов с грифом «Совершенно секретно», уведомляющий его о том, что в результате строгого отбора он зачислен в спецгруппу под кодовым наименованием «Капелла» и обязан явиться в указанное время в кабинет начальника высшей школы ГРУ.
Он ни разу не был в этой огромной пятиугольной комнате с портретом Ленина на одной стене и строгой картой Советского Союза на другой. Он только однажды мельком видал хозяина этого мрачного пустынного кабинета – невзрачного серого человечка в неброском сером же костюме мышиного оттенка, в остро поблескивающих золотых очках и с поросшим смешным цыплячьим пухом затылком. О нем он знал только
