Не подъезжая к даче, остановил машину у конторы лесничества, заставил шофера взять деньги, хотя тот и отказывался, и пошел пешком.
Светилось только одно окно — под крышей у Шиковича.
«Надо отучить его от работы по ночам, — подумал Антон Кузьмич о друге. И тут же о жене с нежностью: — Спит Галка. Здесь хорошо спится». Жалко было будить жену. Когда под ногами скрипнула ступенька крыльца, он погрозил ей пальцем: «Ш-ш-ш!» Потом долго стоял неподвижно. Не поднималась рука, чтоб тихонько, одним пальцем, постучать в стекло веранды. Он был уверен, что дверь заперта. Однако попробовал осторожно нажать на ручку — и дверь легко подалась. Белая фигура стояла у порога. Наученный многолетним опытом, Ярош все понял.
— Что, боишься войти? Стыдно? — шепотом сказала Галина и тут же сорвалась: — Не заходи в дом, где спят дети! Бессовестный!
— Галка!..
— Не подходи! Не прикасайся ко мне!
— Галя! Выслушай! — уже потребовал Антон.
— Что мне слушать? Мне все сказали. «Он занят на консультации»… До двенадцати часов! Не подходи!
Одна]ко сама бросилась к нему и начала ко, лотить маленькими кулачками по могучей груди.
— Ненавижу тебя! Все! Все, все!.. Завтра, завтра… Сейчас же, сейчас… Забираю детей… И — все.
— Галя! — Он отступил на шаг и попытался заслониться от ее ударов портфелем, который все еще держал в руке. Но она выхватила портфель и стукнула им мужа по голове.
Размахом руки Антон выбил у нее портфель, легко поднял, з крепком объятии прижал к груди. Носил ее по просторной веранде, убаюкивая, как младенца, и шептал:
— Глупая! Глупая! Глупая…
И она затихла. Словно впала в беспамятство. Неподвижная, стала как будто тяжелее. Она уже не кричала, даже не просила «пусти». Ему было больно, обидно. Вспомнил, из-за чего он задержался, с какими чувствами шел домой. И вдруг такая встреча. Антон бросил жену на широкую тахту (они спали здесь же на веранде). Душил галстук. Он сорвал его и швырнул через стол в угол. Туда же последовали пиджак и шляпа. В сумраке ясной ночи Галина видела эти резкие движения и, почуяв гроозу, молчала. Она почти готова была просить прощения. Но, зная мягкость и отходчивость Антона, никогда не делала первого шага к примирению. Кроме того, еще слишком свежи были в памяти муки, которые она пережила с того момента, когда Кирилл приехал один и сказал, что Антон задерживается из-за какой-то неотложной консультации в третьей клинике. Чего это ей стоило, — ни словом, ни движением не выдать себя перед Шиковичами, Как назло, Валентина Андреевна не отходила от нее весь вечер. Мысль, что кто-то видит и догадывается, какая буря у нее в душе, была всего тяжелее. За одно это унижение она вправе не прощать Антона или, во всяком случае, не идти первой навстречу.
Он почти простонал:
— Боже мой!
Галине стало его жалко: такой сильный, большой, мужественный… Волна нежности залила ее сердце. Он ходил по веранде, споткнулся о портфель, со злостью пнул его ногой. Под его шагами новые половицы не поскрипывали, — гудели. В рамах дрожали стекла.
Ярош повторил:
— Боже мой! — И, помолчав, стал швырять слова, точно камни: — Какая дикость! Представить трудно… Прожить с человеком шестнадцать лет, вырастить детей… И не верить ему ни на крупицу, ни на золотник. Всегда считать подлецом, способным на любую гадость. Всегда подозревать… Ревновать черт знает к кому… К любой бабе. В конце концов, в такой атмосфере жить нельзя. Нельзя дышать, черт побери!..
Его слова обидели Галину Адамовну. Обидели, потому что были правдой. Да, так жить нельзя! Да и не живут они так, они живут хорошо и душевно. А от приступов ревности она сама страдает во сто раз сильнее. Он должен понимать это, должен жалеть ее. А он вот как считает — что она отравляет ему жизнь, что она чудовище.
Галина заплакала.
— Конечно, я глупая… Дикарка… Не даю тебе жить. Ты большой ученый. А я? Кухарка твоя, служанка. Нянька твоих детей. За ними, за твоей широкой спиной да за гнилыми зубами. своих пациентов я ничего не вижу. Света не вижу…
Чем дольше она говорила, тем больше убеждала себя, что она несчастная жертва, и, переполненная жалостью к себе, содрогалась от рыданий.
«Да неправда это! Ложь! — хотелось крикнуть Ярошу. — Разве ты живешь хуже других? Разве я не стараюсь сделать твою жизнь красивой и полной? Ты сама выдумываешь себе страдания». Но он молчал. Знал свою жену, ее болезнь, в которой, возможно, больше всего повинна та, к кому она ревнует. Плечи Галины судорожно вздрагивали. И у него дрогнуло сердце — стало жаль ее.
Он присел на тахту, осторожно коснулся ее плеча, горячего и сквозь сорочку.
— Галя!
Она всхлипнула громче.
— Ладно. Я беру свои слова назад. Прости. Но будь же и ты объективна. Нам не по двадцать лет, чтоб встречать друг друга кулаками… Да и в двадцать… Ты унижаешь прежде всего себя самое, свое человеческое достоинство. Неужто нельзя было спросить спокойно — где ты задержался? И я ответил бы тебе. Я ответил бы, — он встал и взволнованно прошелся по веранде, — что у меня необыкновенный день… Я встретил человека, который спас меня от смерти и которого я считал погибшим. Помнишь, я рассказывал тебе? Дочь доктора Савича. Ты не представляешь…
В первые годы их совместной жизни муж рассказывал много разных случаев из своей подпольной работы. Она уже забыла имена людей, о которых он вспоминал, его товарищей по борьбе или врагов. Но незнакомую ей Зосю Са-вич помнила. Помнила, как та спасла Антона. И вот эта женщина, о которой он говорил особенно тепло, вдруг появилась. Откуда? Встретились они случайно или она искала Яроша? Галина Адамовна забыла о своей обиде, о ревности к Тамаре. Другое заставило ее насторожиться. Повернулась лицом к мужу.
Он остановился у стола.
— Майзис попросил меня проконсультировать больную. Митральный стеноз. Я пришел в палату… и вдруг слышу: «Виктор». Моя подпольная кличка. Представляешь? Нет, ты подумай только. Восемнадцать лет я считал человека мертвым. И вот… Она не все рассказала мне… Но я догадываюсь, что она пережила. Четыре года, как она уже в нашем городе и все время избегала встречи. Дочь доктора Са-вича. Этим многое сказано. Но почему дочь должна отвечать за отца, даже если тот и был врагом? Я перевел ее в нашу клинику. На это потребовалось время. Она слышала о моих операциях, просит оперировать ее. И я буду оперировать! Как будто противопоказаний нет. Третья стадия по Бакулеву…
Галина вздохнула с облегчением. Она никогда не ревновала мужа к его пациенткам. В ее глазах пациентки переставали быть женщинами, представляющими опасность. Когда муж сказал, что Савич тяжело больна, что он будет ее оперировать, Галина Адамовна совсем успокоилась. Она даже утратила интерес к событию, так взволновавшему Антона. Теперь она чувствовала свою вину перед ним, и ей хотелось поскорей загладить ее. Прервав его рассказ, она позвала:
— Иди сюда, Антон.
Он умолк, постоял минуту, как бы раздумывая, идти или не идти. Нерешительно приблизился.
Она притянула его за руку, посадила на тахту, припала ж руке губами.
— Прости меня, Антоша. Я глупая. Слабая и глупая женщина.
Его всегда трогало, когда Галина просила прощения.
— Ничего, ничего. Ладно. Я не сержусь. Чего не бывает в жизни.
— Ты славный, умный. Я люблю тебя.
— И я тебя люблю. — Он поцеловал ее мокрую соленую щеку, глаза, губы. Она обвила его шею горячими руками…
…Ярош в ту ночь не мог уснуть. Перед глазами стояла Зося. Какие только мысли, воспоминания не
