За длинным столом, в сводчатой нижней столовой, за обедом (сколько еще народу к обеду явилось!) ряд трапезующих, жующих и говорящих, — все еще казался мне рядом тяжелых и темных (непроницаемых) тел. Лицо Савинкова, его выдающиеся скулы имели кирпичный оттенок.
Было шумно. Кажется, между присутствующими эс-деками (с Плехановым во главе) и эс-эрами шла речь о том, нельзя ли создать «единую социалистическую партию». Савинков пожимал плечами: «Если они договорятся в земельном вопросе, — в земельном вопросе я ничего не понимаю, — может быть, и создадут такую партию…».
День кончился. Черная, нежная, южная ночь. Автомобиль мчит нас домой, — во Францию.
Еще несколько слов — о другом дне, летнем, почти осеннем, но солнечном, жарком. В глубине России, в глуши Новгородской губернии. Досчатая комната нашей маленькой желтой дачки. Мы сидим с неожиданным гостем, — раньше мы его никогда не видали. Этот небольшой, еще не старый человек в синем кафтане, в картузе, явился к нам на мужицкой двуколеске. Он привез нам письмо из Италии, где только что был, а теперь пробирается опять к себе домой, за Волгу. Это — отец Марьи Алексеевны. Марья Алексеевна скончалась. Там, в Сан-Ремо, и схоронили… пока. Отец возьмет ее домой, когда можно будет.
Когда можно будет!
ПОЧЕМУ НАМ СКУЧНО?
Это доклад (несколько сокращенный), который был прочитан 3. Н. Гиппиус в парижском кружке «Зеленая Лампа». Хотя большинство его участников — писатели, кружок «литературным» назвать нельзя: в «Зеленой Лампе» на обсуждение ставятся одинаково и вопросы политики, и философии, и литературы, и религии, при единственном условии — серьезного отношения к предмету.
Каково в данный момент, внутреннее состояние русской эмиграции?
Определить его, ответить на этот вопрос с точностью, я не берусь. Можно лишь, по некоторым признакам догадываясь, делать те или другие предположения. Общие законы одни и те же, и для отдельной личности, и для коллектива. Так же тесно (и непонятно) переплетена жизнь внутренняя с внешней у одного человека, как и у коллектива. Но коллектив, даже суженный и ограниченный, большая сложность.
О таком же коллективе, как эмиграция, очень связанном (национальностью и судьбой), но очень, притом, разнородном, говорить надо с особой осторожностью в обобщениях.
Мой доклад озаглавлен: почему нам скучно? Но я отлично знаю, что мне легко возразить. Одни скажут: «Да с чего вы взяли? Нам вовсе не скучно!». Другие: «Не скучно, — а ужасно! Есть ли время скучать и заниматься разбором настроений! Нам вздохнуть некогда, мы погибаем над непосильной работой, у нас куска хлеба нет!». И, наконец, третьи: «Размышлять о том, погему большинство эмиграции находится в состоянии тоски, или скуки, — странно; после всего пережитого, потеряв родину, на чужой земле — в каком другом внутреннем состоянии может она быть?».
Первым отвечать нечего: им весело — тем лучше. Остальные в определении внутреннего состояния эмиграции более или менее сходятся: «скучно», «тоскливо», «ужасно», — разница лишь в оттенках. Возможно, пожалуй, согласие и в том, что чем дальше, тем становится все «скучнее», «тоскливее» и «ужаснее».
Указанная причина, — т. е. самый факт эмиграции, — причина серьезная. Никто ее не думает отрицать. Попробуем, однако, исследовать, вся ли тут причина? Раз уж мы занялись, на полчаса, такими вещами, как самоощущение, душевное состояние, внутренняя сторона жизни, — то посмотрим, нет ли также и внутренних причин, почему нам живется все скучнее, тоскливее и ужаснее?
Есть одно слово, которое я не произнесу прежде, чем не поясню, как его в данном случае надо понимать. Иначе оно сразу поймется превратно, и уж тогда будет труднее.
Представьте себе, что вы переходите парижскую улицу и видите в двух шагах автомобиль. Вы, конечно, посторонитесь или поторопитесь, то есть сделаете то, что должны сделать. Если не сделаете, будет «ужасно».
Представьте себе, что вы не пошли туда, куда вас звали, куда обещали и нужно было пойти, остались дома; или, что вы, долго слушая, как бранят в вашем присутствии кого-нибудь, кого вы очень любите, ни слова не сказали в его защиту; не будет ли вам, после таких случаев, довольно скучно и тоскливо?
То же и относительно коллективов: армия, не идущая туда куда сейчас ей пойти должно: любое общество, деловое или какое угодно, не совершающее именно того, что требует от него данный момент, — все эти не действия, или не те действия, тотчас имеют свои последствия; внешние, а нет — так внутренние: кладут соответственный отпечаток на внутреннее состояние. Никто не принуждает человека — или коллектив — исполнять то, что им при известных обстоятельствах времени, следует исполнять. Никто не наказывает за неисполнение. Но само неисполнение разрушает жизнь, как исполнение, тоже само, ее поддерживает и сохраняет.
Теперь, я думаю, пора сказать, что делание своего дела называется исполнением долга. Мы привыкли, услышав слово «долг», ждать нравоучения. Но человек и худых нравов, и добрых, одинаково посторонится или поторопится, видя наезжающий автомобиль, т. е. сделает то, что в данную минуту должен. Это грубый пример; ничего нет легче, как найти сотни более тонких. И везде останется то же главное положение: мы сами хотим нашего должного, сами стремимся к исполнению долга.
Ну, а если мы его не знаем, не понимаем, не видим, где он?
Это случается. Но редко. Не будет парадоксом, если я скажу, что большинство — свой долг знает. Одни видят ясно, другие полунащупывают или даже инстинктивно чувствуют, но всякий, в какой-то мере, долг этот знает. Самообманы поверхностны и преходящи. Оттого и здесь, если что-нибудь полезно, то вовсе не нравоучения, и даже не учение, а лишь какая-то взаимная помощь: кто видит яснее — помогает временно невидящему; в следующий момент он, возможно, остережет первого.
Еще одно, общее, последнее возражение: а что, если долг свой и видишь, и хочешь исполнить, но исполнить нет сил?
Я не знаю. Совершенно так же не знаю, как никто не знает, есть у него на что-нибудь силы, или нет; никогда не знает меры своих сил (да и вообще собственной меры). Но нет сомнения, что каждому дано ровно столько сил, сколько нужно для исполнения его долга, его собственного дела, в его рост. Кто занимается предварительным взвешиванием своей силы, тот рискует остаться с этим запасом, никуда его не приложив.
Сузимся, однако. Конкретизируем наши общие положения.
Если нам, эмигрантам, в отдельности, и русской эмиграции в целом (с исключениями) — скучно, тоскливо или ужасно, то кроме других причин, не потому и это, что ни в отдельности, ни в целом, мы своего долга не исполняем?
Я не говорю сейчас о долгах чисто личных, но лишь о долге каждого из нас как русского эмигранта.
И о долге эмиграции — в целом.
Долги эти все-таки исполняются, — потому что мы живы; но, должно быть, не в достаточной мере, раз нам все «скучнее», или «ужаснее».
Долг в эмиграции в ее целом — очень прост: быть эмиграцией. Правда, бытие это обусловлено известным самосознанием и затем целым рядом соответственных действий; но и они тоже не очень сложны. Чтобы русской эмиграции быть, ей надо осознать себя, или хоть почувствовать (этого довольно) частью России, находящейся в новых, своих собственных условиях, в которых перед ней ставятся новые, свои, задачи. И мало того: принять эти условия и эти задачи добровольно, т. е. как если бы выбор между двумя судьбами, двумя потерями (земли или свободы) эмиграция сделала сама, в каждый момент за него
