протрезвятся.
Мне ждать было некогда. Корреспонденция о Цоссене, задуманная просто как очерк, неожиданно приобрела оперативное значение.
В корзине возле аппарата лежали контрольные ленты. Я забрал их с собой, подумав, что интересно будет узнать, какие разговоры велись в подземной норе Рейнеке-Лиса в последние часы ее существования.
Вера, Надежда, Любовь
В Германии великолепные дороги. И не только рейхсавтобан, но и обычные сельские дороги, соединяющие городки и поселки. Сейчас дороги эти тут, под Берлином, представляют, как мне кажется, уникальное зрелище.
На северо-запад, на запад и северо-восток движутся по ним войска. Сплошной гремящий, гудящий поток, окутанный сизой гарью дизельного топлива. Хотя об этом нам никто не говорит, но уже ясно, что два сопряженных фронта, Первый Белорусский и Первый Украинский, берут Берлин в клещи, а может быть, даже и в кольцо. По крайней мере, на эту мысль наводит направление и маневрирование армий правого крыла нашего фронта. Значит, и мы будем брать Берлин.
Да, дороги, дороги. Был бы я кинооператором, не пожалел бы пленки, чтобы запечатлеть это напряженное движение. В одну сторону наши войска, а навстречу им по обочинам все время толпы людей. Движутся на восток, движутся на запад. Движение их не носит стихийного характера, какой оно носило в первые дни, когда освобожденные люди шли, лишь бы подальше уйти от страшных мест, где столько пережито. Идут организованными толпами, чаще всего сгруппировавшись по национальности. Не знаю уж как раздобыли или изготовили флажки своих держав, ленточки национальных цветов. Идут с этими флажками или с ленточками в петлицах. Звучит по дорогам разноязыкая речь.
Идут французы, бельгийцы. Идут голландцы, норвежцы, югославы, датчане. И конечно же, наши, русские, украинцы, белорусы.
Идут налегке. Весь дом за плечами. Все имущество в чемоданчике, рюкзаке или котомке. Иногда в центре такой толпы плывет телега. Видели даже какой-то допотопный автомобиль без мотора, к которому были приделаны оглобли и который был с верхом нагружен какими-то узлами и сумками.
Идут голодные, дрожа от ночной весенней прохлады, кутаясь в рваные одежонки, и все-таки веселые, жизнерадостные. Французы и итальянцы даже иногда поют. И все встречая колонны наших войск, приветливо машут руками, смотрят вслед, кричат на разных языках слова благодарности. И нам достается своя доля приветов. Едешь и невольно начинаешь сентиментально размышлять о том, какое это все-таки счастье носить форму Красной Армии в середине беспокойного двадцатого века.
Дорожные комендатуры стараются делать все, чтобы помочь этим людям добраться до дому. На брошенных фольварках организованы пункты питания, маршруты примерно расписаны, кое-где устроены довольно удобные ночлеги. Но регламентировать людские потоки не удается, ведь война-то все еще идет рядом, ведь Берлин еще не взят. На ночлегах этих пилигримов убеждают подождать хотя бы несколько дней, пока будут организованы переселенческие маршруты. Слушают, улыбаются, согласно кивают головами: да, да… Так, так… Иес. А утром чуть свет поднимаются — и в путь. Тяга к дому оказывается сильнее доводов рассудка.
Лишь в одном пункте, как кажется, в распределении этих потоков появилась настоящая организация. Здесь на перекрестке дорог дежурят по очереди три девушки-регулировщицы. Три приятельницы. У них иные настоящие имена, но на фронте они получили прозвища Вера, Надежда, Любовь. Чем-то они похожи друг на друга, маленькие, шустрые, крепкие этакие котята в огромных кирзовых сапогах. В чем-то не похожи. Не похожи по цвету чубов, выбивающихся из-под пилоток. Вера — брюнетка. Надежда, как и полагается быть надежде, белокура, голубоглаза. У Любы зеленоватые глаза и волосы того цвета, которые вежливые люди зовут палевыми. Подружки весело регулируют движение, размахивая своими флажками, выписывая при этом такие пируэты, что, глядя на них, становится весело. При ином таком пируэте так и кажется, что эта малявка вот-вот выскочит из своих сапог. Водители гудками салютуют им. От шуток, изъявления чувств, предложений отбою нет. В ответ только:
— Потом… После войны… Я при обязанностях… Мне не положено.
И, получив такой отрицательный ответ на свои искания, едет дальше водитель по военной дороге и все-таки улыбается, унося в сердце тепло девичьих глаз. Ах, какая это на военной дороге важная вещь — простодушная, искренняя улыбка.
Так вот эти самые Вера, Надежда и Любовь, гвардии рядовые Зуева, Свирская, Ромм, сами придумали, да и сами осуществили способ регулирования потока репатриированных. Поулыбались, пощебетали, поиграли глазками перед какими-то лейтенантами из седьмого отдела, и те по их просьбе отстукали на папиросной бумаге по-русски, по-французски и по-немецки этакие маленькие листовочки с указанием маршрутов до пунктов питания и пунктов ночлега с ласковым обращением 'Дорогой друг' и заключительной фразой 'Счастливого пути'. И вот теперь, завидев очередную толпу репатриантов и узнав по флажку их национальность, проворные девчата вручают им бумажку с маршрутом вместе с улыбками и добрыми напутствиями. Пустяковое в сущности дело, но можно быть уверенным, что иноземные парни, вернувшись в свои Варшавы, Парижы, Белграды и Антверпены, долго будут улыбаться, вспоминая когда-нибудь об этой встрече на дорожном перекрестке с Верой, Надеждой или Любовью.
Шофер командующего Григорий Иванович Губатенко, серьезный бесстрашный казак, провозивший Конева все четыре года войны, рассказывал Петровичу, что маршал как-то на Военном совете ставил этих девчат в пример, приказал поддержать их инициативу, представить к наградам.
— Эх, жаль, что я женат, а то б на всех трех женился, — сказал как-то Петрович, приветливо поднимая кожаную перчатку с крагой в ответ на молодцеватый салют, сделанный флажком одной из этих девиц. — Говорят, что армейский ансамбль песни и пляски уже поет про них песню, которая так и называется 'Вера, Надежда, Любовь'.
23 апреля. Берлин
Генерал Соколовский покинул наш фронт. Он переведен на Первый Белорусский, а к нам на должность начальника штаба прибыл генерал армии Иван Ефимович Петров, известный на всех фронтах, где ему довелось воевать, своим добрым отношением к нашему брату, военному корреспонденту. Боевой командарм, герой Севастополя и Одессы, он отличается интеллигентностью, знанием литературы, искусства.
Шел я к нему представляться и раздумывал, стоит ли напомнить, что не раз бывал я у него, когда он еще командовал армией. Люди часто, ох как часто меняются. Но оказалось, напрасно раздумывал. Он был все такой же, только морщин прибавилось на высоком лбу да орденских ленточек на груди. Коренастый, ловко сколоченный, с наголо выбритой головой, с усиками, в круглом пенсне с золотой перемычкой, с продолговатой ямкой на небольшом подбородке, этот бывший рабочий, пришедший в армию еще красногвардейцем, да так и оставшийся в ней навсегда, внешностью чем-то напоминает дореволюционного офицера, этакого полковника Бородина из фильма «Чапаев». И речь у него своеобразная. Нет-нет да и вставит в нее какой-нибудь оборотец из былого лексикона, вроде бы «батенька» или 'голубчик мой'. И еще есть у него привычка величать знакомых офицеров не по званию, а по имени и отчеству.
Явился я к нему, представился и, помня его былое, доброе ко мне отношение, спросил, куда бы это мне лучше сейчас поехать.
— К Берлину, дорогой мой Борис Николаевич, именно к Берлину. С юго-запада, разумеется. Рыбалко доложил, что он вышел вчера на Тельтов-канал, вот здесь. — Он указал на карте нужный пункт. — Это уже Берлин. Отметьте-ка себе, батенька мой, место. Напишете оттуда корреспонденцию и шикарно задатируйте: '23 апреля, 18.00, город Берлин'. — Он улыбнулся, — Знаю, знаю, повидал я вашего брата. Знаком этот ваш форс.
