И вот мы на роскошном нашем «бьюике» несемся в заданную сторону, стараясь попасть туда засветло, ибо по лесам теперь бродит немало немецких солдат из разбитых частей. Ведут они себя в общем-то тихо, но среди них попадаются эсэсовцы-фанатики в черных мундирах. С этими встречаться по рекомендуется. На такой случаи Петрович раздобыл еще один трофейный шмайсср, а сумку с гранатами кладет себе под ноги. Судьба Павла Трошкина нами еще не забыта.
Тельтов-канал, каков он там ни будь, вряд ли надолго задержит, ведь у танкистов Рыбалко великолепный опыт бросков через Вислу, Одер, Нейсе, Шпрее. Еще засветло без особых приключений прибываем к отмеченному на карте месту. Город Тельтов уже взят. Тут и там пылает несколько зданий. Масса нашей боевой техники — танков, самоходок, саперных машин с понтонами и лодками — теснится на узеньких чистых улицах. Артиллеристы вместе со своим громоздким хозяйством уже подтянулись к каналу.
Хочется, очень хочется скорее взглянуть на Берлин. Но откуда? Кто-то из командиров посоветовал подняться на крышу 'небоскреба'.
— Небоскреба?
— Ну да, есть тут один такой длинный дом. На его крыше летчики свой пункт наведения организовали.
«Небоскреб» оказался довольно высоким зданием, поднимающимся над другими домами. На всех его восьми или девяти этажах помещается контора концерна 'И. Г. Фарбениндустри'. Лифт, разумеется, не работает. По лестнице поднялись на плоскую крышу. Там под прикрытием целой гребенки закопченных труб расположились уже летчики во главе со своим полковником. Он оказался приветливым и гостеприимным человеком.
— Крыша к вашим услугам, — сказал он. — Днем буду корректировать отсюда моих бомбачей, или бомбил, как уж там лучше сказать… Отсюда все будет видно.
Пока не было видно ничего. По небу торопливо плыли седые облака. Город тонул в холодной мгле. Лишь изредка, когда молодому месяцу удавалось просунуть меж облаков свои острые рожки, из этого сероватого месива выглядывали какие-то улицы, освещенные багровыми заревами пожаров.
Вместе с полковником поужинали. Оказалось, что водится у него и коньячок, что было не лишним, ибо апрельская ночь была довольно промозглая. Петрович спустился вниз и приволок из какого-то кабинета большой пушистый ковер. Мы сложили его вдвое, на одну половину легли, другой прикрылись, и я заснул сном довольного всем человека: сыт, погрелся, есть подстилка и одеяло. И место благодаря совету Ивана Ефимовича занял, как говорится, в первом ряду партера. Все отсюда увижу и, может быть, действительно, если повезет, задатирую завтра корреспонденцию '23 апреля, Берлин'.
Проснулся утром от какой-то сутолоки, поднявшейся на крыше. Что такое? Стрельба? Нет. И вчера еще пули изредка повизгивали, рикошетом отлетая от массивных труб. Так почему же сутолока? Ах, вот что. Через чердачную дверь поднялись и заняли посты у входа два знакомых мне автоматчика — телохранители командующего. Я все понял и вылез из своего коврового кокона. На крыше «небоскреба» появились командующий фронтом Конев, командарм Рыбалко и еще какие-то незнакомые большие командиры.
— Вы как сюда попали? — спросил командующий, обратившись ко мне.
Немецкие наблюдатели там, за каналом, наверное, засекли появление на крыше группы военных. На той стороне затрещали пулеметы. Целый веер пуль с визгом отрикошетил от крыши. По телефону на батареи был передан приказ подавить огневые точки противника. Завязалась артиллерийская дуэль.
А тем временем Конев, Рыбалко и другие командиры отошли под прикрытие труб и что-то очень горячо обсуждали. А я, присев на своем ковре, раздумывал об этой привычке полководца 'обползать передовые', руководить прорывами с наблюдательных пунктов дивизий, полков и даже батальонов.
Нет, это не привычка. К этому, наверное, привыкнуть нельзя. Это, вероятно, сознание своего полководческого долга, это уверенность, что именно так вот и надо руководить сражением в его решающие минуты.
И в то же время генерал Петров говорил, и даже не без удивления говорил, о редкой способности маршала как бы видеть перед собой поле боя.
— Вы понимаете, — говорил Иван Ефимович своим тихим, отнюдь не полководческим голосом. — Я докладываю ему. Обсуждаем ситуацию, а он даже на карту не смотрит. Вся обстановка у него в уме. Он видит эту обстановку умозрительно, как хороший шахматист расстановку фигура не глядя на доску, и может все их самые сложные ходы и комбинации предусмотреть. Это, батенька мой, редкий дар полководческого видения.
Иван Ефимович в этой войне сам командовал армиями, фронтами. Толк и в военном и в штабном деле знает. Этой оценке, данной маршалу в первые дни совместной работы, можно верить.
Вот он, Берлин. Я его вижу с этой самой крыши, И каюсь: тяжело смотреть на этот черный, полуразрушенный, горящий во многих местах город. Чей бы он ни был. Но для командующего это, наверное, счастливейший в войне день, к которому он упорно шел почти четыре тяжелых года.
Вот он стоит у парапета крыши с биноклем в руках. Не знаю, доводилось ли ему когда-нибудь с такой вот удобной позиции обозревать сразу все передовые части своего фронта. Утро завязалось ясное. Дымы лишь над городом, а над Германией голубое небо. Отсюда, с этого долговязого дома, на левом фланге, на горизонте, не очень четко просматривается какой-то город, вероятно, Потсдам, где бьются танкисты генерала Лелюшенко, а направо, за крышами Тельтова, можно видеть части правого фланга фронта, которым вот где-то тут, у окраины Берлина, предстоит участвовать в историческом событии — соединиться с левым флангом войск Первого Белорусского фронта.
Окружение! Окружение главной цитадели нацизма! Доводилось ли кому-нибудь из военачальников этой или любой другой войны решать более сложные и более важные задачи, чем та, которую вот сейчас должны решать войска Первого Белорусского и Первого Украинского фронтов в этом великом сражении, в которое введено несколько миллионов солдат, десятки тысяч орудий, танков, самолетов.
А между тем лицо у Конева спокойное, я бы даже сказал, деловито обыденное. Вот опять из-за канала послали очередь. Где-то у самых его ног цвикнула пуля, взвизгнув, отрикошетила и, как говорят солдаты, ушла за молоком. он только посмотрел в сторону выстрела и продолжал говорить по телефону с командармом Лелюшенко, давая ему какие-то приказы о боях в районе Потсдама.
Выбрав минуту, когда командующий отдыхал, я спросил, что он думает о предстоящих боях за Берлин.
— Сложный город, — ответил он задумчиво. — Постройки-то крепостной толщины. Их и средним калибром не взять. А реки, речки, каналы, вон их сколько, и все в гранит одеты. Эти гранитные шубы никаким снарядом не возьмешь. А метро? Смотрели на план, какое у них метро? — И повторил: — Сложный город. И защищать они его будут до последнего. Квартал за кварталом, дом за домом придется брать. — И, подумав, добавил: — Зато возьмем — и конец войне.
Отойдя в сторонку, я тщательно записал эту фразу и сейчас вот, много лет спустя, обрабатывая свои дневники, просто переписал ее сюда из старого блокнота, ибо, как мне кажется, узнать, что думал в минуту перед решающим штурмом один из славнейших полководцев второй мировой войны, было подарком судьбы для военного журналиста.
А потом началась военная страда, стоившая многих жертв, ибо каждую цель приходилось подавлять массированным огнем, а каждый дом по берегу канала становился крепостным редутом. Я не имею обычая записывать номера частей, но тут вот, сегодня, дело особое, ибо на этом участке они первыми вступили в Берлин. Из состава нашего фронта на северный берег канала перешли части девятого механизированного корпуса. Контратаковав, неприятель предпринял попытку сбросить танкистов в канал. Так завязался здесь первый бой. Яростный бой. Танкистов потеснили. Зато штурмовые батальоны 22-й мотострелковой бригады, рванувшиеся за канал, вмели уже успех. Под аккомпанемент артиллерии, обосновавшейся на южном берегу канала и делавшей один огневой налет за другим, эти части на лодках, на бревнах, на каких-то ящиках переплывали канал, перелезали через него по железному кружеву взорванного моста.
Любопытный штрих: кто-то из передового батальона уже на том берегу прикрутил к мостовой ферме красный флаг. Было ветрено, флаг этот тотчас же развернулся. На атакующих это произвело такое впечатление, что темп форсирования сразу вырос и к утру, когда на том берегу образовалось изрядное предмостное укрепление и саперы спустили на воду понтоны и резиновые лодки и принялись за наведение мостов, враг был оттеснен от берега.
