Полетишь с капитаном Теминым на рейхстаг. Снимите знамя, которое наши над рейхстагом подняли… Как уж там ваш Темин уговорил командование на этот рейс, не знаю. Зенитная сеть у немцев была мировая. Выставляли такие огневые заслоны — стриж не проскочит. И без самой крайней надобности мы к центру Берлина не вылетали. Ну, что ж, раз приказ — надо лететь. По плану города наметил маршрут. Хотя какой там маршрут, когда то тут, то там зенитки плюются. Однако прорвались. Долетели до большой такой улицы, которая на плане значилась Унтер-ден-Линден. У нас она или же у них, не поймешь. Только над головой зенитные снаряды рвутся. Лечу, прижимаюсь прямо к крышам, думаю, как бы не напороться на какую- нибудь колокольню. Признаюсь, жутковато. А он, этот ваш капитан, хоть бы что. Через борт перевесился с аппаратом, щелкает, вот-вот вывалится. Тут снаряд рванул рядом. Самолет сильно встряхнуло. Меня больно стукнуло в плечо. Осмотрелся, ничего, более или менее целы, несущую ленту крыла перебило, ну она меня в хлестнула. Но лететь можно. Лечу… Впереди большая площадь, вся загромождена техникой — машины, орудия, какие-то фургончики. А за площадью большое здание. По картинкам вспоминаю — рейхстаг. Ну а над ним, над самым выгоревшим куполом, словно кровиночка, наше знамя. Огонь усилился. Из какого-то двора прямо по нам шпарят. Однако закладываю вираж. Мой Темин совсем из сиденья высунулся, снимает. Снял. И делает мне знак, давай, мол, еще круг. Нет, думаю, друг, шалишь. Задание выполнили, а снова под зенитки не полезу. Все-таки самолет подранен. Да и кому охота умирать смертью храбрых под самый конец войны… Ну, до аэродрома дотянул, сел, ничего. Тут мой технарь подсчитал — около пятидесяти пробоин и царапин. И как нам мотор не разбили, как мы с этим вашим Теминым уцелели, непостижимо уму. Хотел поздравить Темина со вторым рождением, а его уже и след простыл. Ребята говорят, умчался на аэродром в Шонефельде отправлять пленку на Москву… Вот за этот рейс меня «Правда» и поблагодарила.
Я записал рассказ летчика для редакционной многотиражки «Правдист». Но этот мой опус опоздал. В очередном «Правдисте» были уже опубликованы две посвященвые снимку заметки. Вот они:
«Правда» на улицах Берлина'
3 мая на улицах Берлина появились свежие номера «Правды» за
тот же день. Газета была доставлена самолетами из Москвы.
В номере были помещены снимки, сделанные т. Теминым в Берлине
2 мая.
Известие об этом было подхвачено мировой печатью. Лондонское
радио сообщило: 'Сегодня на улицах Берлина жители читают
русскую «Правду», которая напечатана в Берлине'. 4 мая газета
«Таймс» опубликовала берлинские снимки тов. Темина, переданные
по бильду из Москвы.
'Снимок, который будет жить в памяти'
ЛОНДОН, 4 мая (ТАСС). В ранних изданиях 'Ньюс кроникл', 'Дейли
телеграф энд Морнинг пост' и других газет видное место первой
полосы занимают переданные по бильду из Москвы фотографии,
изображающие советский флаг над рейхстагом и немецких пленных,
проходящих под Бранденбургскими воротами. О последней
фотографии 'Ньюс кроникл' пишет, что это 'один из исторических
снимков войны, который будет жить в памяти'.
А сейчас вот, после того как не нашли мы могилу товарища, будто бы зазвучал в ушах хриплый голос этого бывалого летуна, не без восхищения рассказывающего об одном из наших коллег.
Чтобы сократить путь и не торчать подолгу в дорожных пробках на узеньких польских шоссе, мы свернули на боковую дорогу, которая, по мнению Сергея Борзенко, должна была кратчайшим путем привести нас в Брест, где и намечено было заночевать. Ибо в польских лесах было беспокойно, как информировали нас в дорожной комендатуре. Националистические отряды Армии Крайовой, которые расползлись по лесам, перешли на бандитское положение и вели борьбу против недавно сформированного молодого польского правительства. Они совершали налеты на села, на маленькие городки. Стреляли в представителей власти на местах. Устраивали диверсионные акты на дорогах, нападали на госпитали.
Дорожный комендант прямо заявил: поездка на трех легковых автомашинах опасна. Сказал, что скоро, может быть завтра, в том же направлении, на Брест, будет двигаться передислоцирующаяся танковая часть и нам лучше присоединиться к ней и с ней пройти этот участок.
Судьба Павла Трошкина, погибшего от руки украинских националистов-бандеровцев, была у нас у всех на памяти. Да и аковская пуля, врезавшаяся в самолет, из-за которой Петрович принял не очень ароматную ванну, тоже еще не забылась. Но теперь, когда мы попрощались со своим фронтом, Москва так потянула нас, так вдруг затосковалось по своим женам и детям, что разумное предложение дорожного коменданта показалось просто кощунственным. Мы насмешливо посмотрели на этого пожилого толстого офицера, по представлениям нашим, презренного тыловика, с длинными, свисающими украинскими усами, с головой 'редькой книзу', напоминавшего одновременно и Тараса Бульбу и Ивана Никифоровича.
— Не смею задерживать вас силой, но дайте мне, товарищи, слово, что в селах ночевать не остановитесь. А лучше всего доезжайте-ка сегодня до Бреста, — напутствовал нас этот добродушный гибрид из двух гоголевских персонажей и предостерегающе повторил: — Дайте мне слово. — И, вздохнув, добавил почему-то: — Эх вы, окуни.
Слово мы ему, разумеется, дали. И маленькая наша колонна тронулась в путь, сохраняя прежний порядок: эмочка, «мерседес», 'бьюик'. Я повторяю это, ибо такое построение колонны оказалось для нас, очевидно, спасительным.
Сразу, как только мы свернули на малоезженую дорогу, мы поняли, что карта наша устарела. На ней дорога эта была изображена как шоссе, а на деле оказалась запущенным проселком с булыжным покрытием, с массой выбоин и вымоин, словом, дорога, по которой при всем желании не разовьешь скорость более тридцати километров. Рука сапера не коснулась ее. Узкие ее колеи, выбитые тележными колесами, заросли травой и хранили воду подавно прошедших дождей. Дорожные указатели оказались снятыми. От них остались только столбики.
Эмочка Сергея Борзенко бодро ковыляла по ухабам, но меня уже мучили сомнения, не зря ли мы пренебрегли сонетами дорожного коменданта. Когда на каком-то перекрестке мы увидели два сгоревших воинских грузовика — наши грузовики, марки ЗИС-5, - сомнение перешло в уверенность. Зря, зря занесло нас в эти густые и красивые пущи, наступавшие с двух сторон на неровную булыжную полоску.
Несколько небольших сел, попавшихся по пути, казались пустынными. Только в одном из них мы увидели женщину, шедшую с ведрами. Остановили машину, спросили у нее, есть ли здесь поблизости наши военные. Она как-то странно посмотрела на нас: 'Не разумем, пан офицер, не разумем!' — и торопливо побежала прочь, расплескивая воду. Постучали в избу. Дверь оказалась запертой. Из окошка смотрело испуганное мужское лицо. Постучали покрепче. Из двери высунулся молодой мужик в на вопрос торопливо зачастил:
— Ниц не разумем, пан офицер. Ниц не вем…
Ясно стало, что все тут кем-то или чем-то напуганы и просто боятся общаться с нами. А между тем солнце заметно клонилось уже на вечер, опускаясь на зеленый забор вековых елей. Из леса веяло прохладой.
И вот в одном селе мы вдруг увидели нашего красноармейца. Он стоял возле крепкого двухэтажного каменного дома и предостерегающе поднимал руку. Судя по погонам, это был связист. Но в руке у него был автомат, на поясе болтались гранаты, будто бы он собирался в атаку. Опытный Борзенко выскочил из машины и быстро сориентировался в обстановке. Ах, как ругали мы себя за то, что не послушались дорожного коменданта с головой 'редькой книзу'. Обстановка была скверной. Мы заехали в край, где аковцы просто хозяйничали. Тут все села у них под контролем. У лесничества расположена какая-то их часть. Совсем недалеко, за речкой. По утрам из села слышно, как их горнист играет зорю, это они поднимают флаг. А с темнотой в открытую на подводах заезжают в село, отбирают продукты, угоняют скот.
— Мы это из верхних окон видим, а что сделаешь?
— Сколько же вас? — деловито спросил Борзенко, уже обдумывая обстановку.
