Гордиенко вскочил, топнул ногой и подхватил:
Развеселились. Сашка-блатной и Гордиенко пошли кругом по будке, притоптывая каблуками по свежеструганному полу так, что брызги вылетали из промокших досок. Все повскакали, хохоча. Расступились, прижались к стенам.
Ничего им особенного не надо, удивлялся я, дай только поорать.
Заведенные рассказами на любовную тему, частушки выбирали соответствующие.
Это орал приблатненный Сашка, ударяя об пол валенком в резиновой литой галоше.
Ему отвечал хохол, постукивая франтоватым яловым сапогом:
И чтобы совсем забить конкурента, не дать ему высказаться, сапог Гордиенко застучал интенсивнее, а сам он заорал так, что пара сосулек упала с крыши:
— Отлично, Володя! — закричал я. — Я всегда считал тебя порядочным человеком. И три рубля сэкономишь, в хозяйстве пригодятся…
— Лушин, не выступай… Мы еще с тобой по шоркам вдарим!
— Нет уж, уволь.
— Брезгуешь?
— Как-то непривычно.
— А есть ха-рошенькие!
— Вы бы поосторожней, кобели! — вмешался Камбала. — За шорок вам головы поотрывают.
— Кто не рискует, — произнес Гордиенко чужую услышанную фразу, — тот не пьет шампанское.
— Тебе только шампанского не хватало. Ведро!
— Кстати, — вспомнил я и, желая сменить тревожную тему разговора, сказал: — Есть повод выпить!
Все оживились, закричали: «Какой?»
— День рождения вождя. Забыли? — произнес я и посмотрел, какое впечатление произвел. — Завтра двадцать второе апреля!
— Правильно, — согласился Сашка-блатной. — У нас в зоне в этот день всегда беседу проводили.
— Ну вот! А вы все про девиц… Приедет Бенюх, может, какую премию даст.
— Деньжата не помешали бы, — мечтательно произнес Пойкин, подав из угла голос.
— Да, — согласился Гордиенко. — У механизаторов калым, а нам взять неоткуда.
— Своровали бы чего-нибудь! — посоветовал Блатной.
— А чего тут своруешь, тут не стройка. А своруешь, так не продашь.
— Ну да, не продашь. Самогонка-то всегда найдется.
— На стройке сегодня флаги вывешивают. Завтра пьянка будет, — вздохнул с грустью Гордиенко. — Конечно, не так, как на май. Но бутылку на двоих возьмут.
— Это кто как, — определил Камбала. — Ваш Костыль каждый день бухой.
— У нас теперь Опанасенко бугрит, Костыля списали, — произнес Гордиенко.
Вот это новость! Я и не слышал об этом.
Спросил:
— Ну и как он, этот Опанасенко?
— Сознательный! Я его спрашиваю: «Ну чем лучше-то стало?» А он мне: «Ты не увидишь, ты все брюхом меряешь». Вот падло! Был бы я у власти, я бы такого первого задавил.
— Потому тебя и не поднимают, — наставительно произнес Камбала. — Тебя еще больше опустить надо.
— Это хрен в зубы. Больше, чем могут они, — Гордиенко вытянул ладони и растопырил пальцы, — не опустят.
Перебранка продолжалась, постепенно затухая. Всегда так: то песни вместе поют, то вдруг полаются. Черта это, что ли, наша, подумал я, ссора всегда сторожит веселье.
И вдруг странная мысль мелькнула у меня.
Да ну, глупость — отмахнулся я. Ребячество!
Да кому это надо? Сашке-уголовнику? Или хохлу Гордиенко? Может, Пойкину, если проснется?
Я подумал: достану-ка я флаг и завтра повешу его на высокую елку.
Идея, конечно, была глуповата. Да и я уже был не тот романтический персонаж, который уезжал с рюкзаком с Казанского вокзала несколько лет назад.
Но что-то в этой затее было привлекательное, мальчишеское. А почему, собственно, не слазить на елку? Это же так интересно.
Ничего не объясняя бригадиру, я попросил отпустить меня с утра часа на два. Сказал: «По личному делу».
Я не представлял, какую задал себе головоломку. Это на Запсибе — километры красной материи. В любом красном уголке общежития — бери сколько хочешь. Можно даже сразу с древком. А то упрешь и бархатное знамя.
Я ходил по деревне, искал хотя бы клочок кумача.
Увидел: двое мужиков мастерили сани для лошади. Подумал: «Есть ли на земле еще место, где весной мужикам делать было бы нечего?»
Сдержал себя, хотя было очень смешно: снег вот-вот сойдет, а они — сани. Подошел, поздоровался.
