переводом элегии.
…Какое несчастье вдруг свалилось на Карамзина! В марте 1802 года жена родила дочь, которую назвали Софьей, но сама заболела и в апреле скончалась. Через всю Москву шел Карамзин к месту ее погребения — в Донской монастырь, — положив руку на крышку гроба… Но взяты были обязательства — нужно было работать: в эти-то горестные дни он писал и переводил, начал историческую повесть «Марфа Посадница».
Андрей Тургенев в ноябре 1801 года был переведен по службе в Петербург; 12-го числа Жуковский вместе со всеми Тургеневыми провожал его до станции Черная Грязь двадцать шесть верст, считая от Триумфальных ворот. Обнимая Андрея при прощании, Жуковский прослезился. Они дали друг другу слово переписываться.
С его отъездом Жуковский почувствовал себя одиноким: с Александром Тургеневым и с Мерзляковым у него не было такой глубокой откровенности.
И еще — друг не друг, но мелькнуло одно лицо: во время коронации Александра Первого в Москве Жуковский подружился с молодым человеком — Дмитрием Блудовым:[50] они оба были дежурными у Воскресенских ворот — проверяли пропуска на Красную площадь. Блудов, некрасивый, напоминавший курносого и лобастого Сократа, щегольски одевался, служил в Архиве и был уже коллежским асессором. Он знал французский, немецкий и итальянский языки, был широко начитан, а ни в каких заведениях не учился — его мать лучших московских профессоров приглашала на дом. Он обожал театр, знал наизусть целые трагедии Расина.
Блудов и Жуковский сочинили вдвоем комическое стихотворение «Объяснение портного в любви», высмеяли в нем одного молодого, спесивого чиновника из немцев, у которого отец был портным.
Они хохотали до упаду, декламируя эти юмористические строфы… Как будто начиналась веселая юношеская дружба. Но в январе 1802 года и Блудов уехал в Петербург.
Андрей Тургенев сдержал слово, он часто писал Жуковскому. В феврале 1802 года Иван Петрович Тургенев со всей семьей отправился в Петербург добиваться разрешения для Александра учиться за границей — в Париже или Геттингене; вернулись в Москву в апреле.
Без Андрея не стало в Дружеском литературном обществе настоящего единства — пошли слишком резкие споры. Из-за этого Жуковский перестал посещать собрания. Потом уехали в Петербург Кайсаровы. Мерзляков стал приводить к Воейкову каких-то новых людей… Андрей огорчался всем этим и писал Жуковскому: «Все, видно, отстраняются, брат, от Собрания. Теперь и Кайсаровы против, и все, и ты… Всё разрушается… Как скоро прошло всё это!»
…С самого начала года Жуковский готовился к отъезду в Мишенское: укладывал и опять распаковывал книги, прибирал рукописи, не раз уже твердо намеревался подать в отставку… Но трудно было решиться ехать в Мишенское без разрешения на то Марьи Григорьевны. Она в письмах не одобряла его планов об оставлении службы. Помог случай. Мясоедов сделал Жуковскому очередной несправедливый выговор. Жуковский — впервые в жизни — вспылил, сказал что-то резкое, повернулся и — покинул контору. Дома написал он Буниной отчаянное письмо. 4 мая 1802 года Бунина отвечала: «Нечего, мой друг, сказать, а только скажу, что мне очень грустно… Теперь только осталось тебе просить отставки хорошей и ко мне приехать… Всякая служба требует терпения, а ты его не имеешь. Теперь осталось тебе ехать ко мне и ранжировать свои дела с господами книжниками».
…На станции увидел книжку «Вестника Европы», кем-то забытую. Вышел с нею во двор — там ямщик у колоды поил коней, подливая воду деревянным ведром. Небо было мирное, тихое. В книжке Жуковский нашел то, что уже знал наизусть, — стихотворение Карамзина «Меланхолия». Удивился совпадению стихов с теперешним своим настроением:
2
…Вот и прошел первый день в родном Мишенском…
Он выскочил из экипажа у ворот усадьбы, пробежал по дорожкам цветника, навстречу ему радостно кинулась дворняжка Розка широкогрудая, приземистая, вся черная, с большим белым пятном на морде. Он погладил ее, взбежал на террасу — никого! И вдруг в гостиной — Марья Григорьевна и Елизавета Дементьевна.
— Титулярный советник Жуковский! — шутливо расшаркался он. — Покорнейше прошу даровать мне ваше благоволение…
— Здравствуй, здравствуй, друг милый, — сказала Марья Григорьевна. — Приехал! Вот и прекрасно. Как вышло — так и ладно. Мы и комнату тебе с Лизаветой приготовили — твою, где тебя немец на горох ставил.
— Здравствуй, Васенька, — тихо сказала Елизавета Дементьевна. — Хорошо ли доехал? Здоров ли?
Она — сухая, легкая, смуглолицая и еще не старая, ей сорок восемь лет. Она подняла руку. Жуковский немного наклонился, зная, что она хочет погладить его по голове. Взял ее руку, поцеловал. Глаза его наполнились слезами. Он кашлянул.
А Елизавета Дементьевна уже скорбно поджала губы и отошла в сторонку, уступая место Марье Григорьевне. — А где все наши? — спросил Жуковский.
Оказалось, что все — то есть четыре девицы Юшковы, мадемуазель Жолй, их воспитательница, и еще две девицы Вельяминовы — гуляют в парке, а Петр Николаевич Юшков с Андреем Григорьевичем Жуковским — в Белёве.
Был полдень. Жуковский вошел во флигель, распахнул двери прохладной комнаты: там все вымыто, выскоблено, и — о радость! — новые шкафы для книг сделаны — Марья Григорьевна позаботилась. В углу составлены четыре больших нераскрытых ящика с книгами, которые Жуковский переслал сюда из Москвы еще по санному пути. На деревянном гвозде летняя шляпа.
«Вот где я начну полную трудов уединенную жизнь! — подумал Жуковский. — Здесь — свобода! Деятельность и свобода. Хорошо сказал про это Андрей Тургенев: деятельность кажется выше самой свободы, ибо что такое свобода? Деятельность придает ей всю цену».
